Владимир Федосеев: «Я родился в три раза»

Автор:Аида Воробьёвa

Владимир Федосеев: «Я родился в три раза»

Владимир Федосеев. Фото — Игорь Кузьмин

И в течение нескольких месяцев в блокадном Ленинграде, и голодное послевоенное детство и годы на освоение профессии и борьбы за место под солнцем — это все, что в жизни Владимира Федосеева. Он выдержал и был вознагражден — долгой счастливой семейной жизни и состоявшейся мировой карьеры. Сегодня имя Федосеева стоит в ряду выдающихся русских дирижеров ХХ века — Евгения Мравинского, Николая Голованова, Евгения Светланова. О радости и горести пути, о том, как не потерять и не изменить себе, Владимир Иванович говорит в интервью.

Я родился в три раза

— Владимир Иванович, — блокадный ребенок. Не забудьте это страшное время?

— Как это сегодня, как это происходит. Это правда, что в детстве я был лишен — сидит дома, никуда не выходит. Даже
учился в вашей квартире — моя мама была общественницей и стал одной из комнат в 2 класса,
потому что школы не отапливались, и дети не могут ходить. Я сидел, как затравленный зверь, потому что на улицу выйти было невозможно. Это очень опасно, люди просто съедали.

Моя Сестра врач, не может ходить по вызовам. Тот, кто пошел на пациента, часто не
возвращался. Да, страшное время! У меня до сих пор все это перед глазами… Каким образом мы
выжил, трудно сказать. Бог помог…

Мы жили на окраине Ленинграда, в районе Охты, и у нас был сад, где отец разводил цветы. В этот сад мы и построили приют. Сначала боялись и сидели в «бомбу», но скоро и для нас разрывы снарядов уже ничего не значит. Мне стало все равно. Если воет сирена, означает, что вы должны завесить шторы, чтобы не видеть свет — это единственное, что мы сделали.

Я помню, как с мамой гасили фугасные бомбы, засыпая их песком… Единственное, что у нас было — репродуктор; с утра до вечера звучит музыка Чайковского, Шостаковича… Мое первое впечатление от музыки произошло именно тогда. Отец немного занимался на баяне — не профессионально, самодеятельно, но мечтать, что я иду по этому пути и стать музыкантом.

Слуха у него не было, чутье к музыке тоже. Но он очень хотел играть и передать баян сына. И вот — случилось. Так через баян, через народный инструмент, я пришел к тому, к чему в конце концов пришли.

Я говорю, что родился в три раза. В первый раз меня родила мама. Второе рождение я верю в то, что выжил во время блокады. А третий случай был чуть позже.

Когда был выпущен Ладожское озеро, наша семья со всеми скарбом загружены в машину, и мы становимся по бомбежками переправляться по льду в направлении Мур. И первая станция — Войбокало — всех нас погрузили в эшелон. То, что мы вкладываем в вагон, а сами пошли прогуляться — до отъезда было целых 3 часа. Здесь нагрянули немцы и начали бомбить эшелон. Меня взрывной волной куда-то закинуло, проснулся в жутком помещении — в подвале, то ли в подъезде. Вокруг лежали мертвые, контуженые люди, и я один — маленький и ни мама, ни папа, ни сестра… Снова мне помог Бог!

Я начал бегать, кричать и в конце концов найти все живы и здоровы. До вечера, когда снова обрели друг друга, начали искать вещи. Мы видим огонь, который не горит, а догорает, тлеет, и в нем нам всю мебель, все вещи…, А на вершине этой обуглившейся где стоит папин баян — нетронутая! Его-то мы и взяли с собой в Муром. Это, по-моему, в 43-й год…

— Расскажите о своих родителях.

— Папа работал на заводе — заведовал складами, а мама была домохозяйкой, но иногда ходила в церковь петь на клиросе. Моя мать верила в Бога, а папа был совершенно неверующий. И я в этом смысле трудно найти общий язык с обоими. Крестили меня уже в зрелом возрасте — в Москве, на Подворье Болгарской Православной Церкви, на Таганке, и то в тайне от отца (это была, может быть, 65-й год).

Видите, как получается: мой отец был советским, а мама — фолк, и они жили очень хорошо. Папа был строгий, а мама, наоборот, очень хорошая. И оба мечтали, чтобы сын занимался музыкой.

Счастье, которое дается редко

В новое место, начать новую жизнь. Я снова вошла во 2 классе. Не то, что отстает, но то, что у меня дома во время осады, оказалось недостаточно. Мне было 10 лет, и отец по-прежнему мечтал сделать из меня музыканта — нанял частного преподавателя-баяниста. Я баян и поднимал с трудом, но учится с удовольствием, время от времени дает концерты в больницу — там, в Муроме.

В пионерских лагерях, я был первым человеком, потому что играть на всех линейках, а в походах меня, как правило, носили на носилках, вместе с инструментом. Это был очень интересный период, но учитель мне, к сожалению, научил меня почти без нот — я играл в ухо.

На 47-й или 48-й год растение вернулись обратно в Ленинград. Мы тоже вернулись, у меня там квартира уже немного в другом месте — на окраине, в районе Ржевка (конечная остановка трамвая 10, который пешком от Московского вокзала). Стал вопрос о том, что нужно учиться дальше по музыкальной линии. А в Ленинграде как раз в это школе. Мусоргского, и в нем — факультет народных инструментов. Поступить было легко, потому что я плохо знал ноты, но все-таки меня приняли.

Мой будущий педагог — Павел Иванович Смирнов, который руководил оркестром баянистов во Дворце пионеров, послушав меня (играл я, кажется, «Экспромт» Шуберта), сказал: «Я буду с ним заниматься». И с 48-го по 52-й год я был в школе. Мусоргского. Оснований для 10 трамвай и поехал в Охту, через Смольный, с тяжелым баяном на плече, соскакивая между остановками трамвая.

Время От времени подрабатывал в кинотеатре «Титан» — тогда перед сеансами играли малых народных оркестров. Затем работал в Андреевском оркестре, и в то же время в школе начал заниматься дирижированием.

Здесь моим первым учителем стала Вера Николаевна Ильина. Я учился параллельно в двух классах: баяна и дирижирования. Но дирижировал под пианино — оркестр там, конечно, не было. Почему я начал этим заниматься — не секрет: всегда меня привлекает, когда по улице шли духовые оркестры. Я помню, как еще до войны, маленький мальчик выскакивал из дома и побежал за ними, изображая, как будто дирижирую… И эта мечта — дирижировать, видно, во мне остался.

Так и аспирантура по двум специальностям… В Ленинградской консерватории не на факультете народных инструментов. Только в Москве в Гнесинском институте. Родители мне сказали: «ну, давай попробуем в Москве».

52-й год. Я приехал в Москву, уже на профессиональном уровне выдержала экзамен для игры на баяне, и меня приняли в институт Гнесиных. Пять лет я учился и также параллельно занимался дирижированием, живет в общежитии. И тогда окончательно понял, что хочу быть дирижером.

Я вошел в качестве баяниста в оркестр русских народных инструментов Центрального телевидения и Всесоюзного радио. Играл там и классики в переложении для народных инструментов, работал под управлением дирижера Николая Аносова, отец Геннадия Рождественского, и мечтал, чтобы закончить аспирантуру по классу симфонического дирижирования. А это только в Московской консерватории…

— Не забывайте, Москва 50-х? Какие ваши любимые места, где назначали свидания девушек?

— Я была очень скромной, застенчивой девочки. Еще в Ленинграде, если ходить на танцы в парк, только смотрел, как другие танцуют, но никогда не приглашает девочек себе. Хотел, конечно, но такой у меня характер — застенчивый. Так что никаких специальных мест не было.

…Моя цель была аспирантура. Снова экзамены, я их сдавал-сдавал-сдавал-сдавал, и в конце концов поступил. У меня был замечательный учитель — Лео Морицевич Гинзбург, представитель немецкой школы. В целом дирижерская школа, к нам пришла из Германии, его у нас не было. И я продолжал учиться, работая уже в качестве руководителя оркестра народных инструментов.

По радио тогда было несколько оркестры — народных инструментов, которым я руководил, Большой симфонический и оперный. Случилось, что СТАТЬЯ ушел главный дирижер — Геннадий Николаевич Рождественский. А я в это время у меня уже был опыт дирижирования: Евгений Александрович Мравинский пригласил меня в цикле молодых дирижеров.

Это был первый шаг, а следующий — предложили большой театр дирижировать «Евгения Онегина». Затем — в Ленинградском оперный театр дирижировать «Царские невесты». Приобрел опыт, но это ничего не делать. Сказали, что был принят в Большой театр, однако на следующий день ситуация изменилась, и я снова остался ни с чем.

У меня всегда была идея, чтобы стоять во главе какой-то оркестр, я даже был готов уехать в деревню. Но, после окончания университета, продолжает работать в народный оркестр. При этом уже дирижировал оперы симфонический оркестр — записал несколько опер, как «Черевички» Чайковского, «Майскую ночь» Римского-Корсакова (этот пост получил в Париже премию «Золотой Орфей» французской национальной академии грамзаписи «Шан дю Монд», а я узнал об этом только три года спустя).

В это время мне упало большое счастье — я познакомился с Ольгой Ивановной. Она была дочерью великого певца Ивана Михайловича Скобцова, который 25 лет пел в большом театре, очень образованная женщина. А мы познакомились на радио — Ольга Ивановна, это мой босс, принимает все программа народного оркестра и критиковали за неправильный вкус. Скажем, я играл Моцарта в переложении для народных инструментов, а она говорила — «Кто такой Моцарт?» И она была права!

— Обратил внимание, что она всегда рядом с вами.

— Да, это большое счастье. Потому что мы живем одной души, все проблемы мы понимаем одинаково. Нам повезло — на небе, чтобы нас соединили. Вместе мы уже 35 лет.

— Столько лет жить вместе, рука об руку, и не устают — в чем секрет таких отношений?

— Есть ли какой-то секрет. Просто мы любим друг друга и постоянно друг друга узнаем. Я учусь с ней, потому что она в области культуры, очень много знает, много сделала. 25 лет вел программу на телевидении. Я знал и знаю много меньше. А она узнает от меня, но совсем другое, это внутреннее чувство. Мы дополняем друг друга, с разных сторон мы смотрим и в жизни, и музыки.

— Получается, что он-глава, а ты — душа…

— Можно сказать и так. Самое главное — это счастье, которое дается редко.

Нет пророка в своем отечестве

— Я пробивался трудно, более сильное сопротивление. Все думали, что (и симфонисты, а также руководители культуры), что народное искусство — второго класса. Что, мол, эти второго типа и занимайся… Вот это было предвзятое мнение, это глупо, неправильно! В конце концов, народное искусство и родила все остальное. Если бы не было Земли, не было бы и Чайковского.

В конце концов, я был на грани отчаяния. Если б не Ольга Ивановна, сдался, сказал — «идите вы!», бросил все… Меня не работает, мой автомобиль отвинчивали колеса. Кроме того, все, говоря честно: «Мы вас не биография». Мне тогда очень нужно, и мы решили уехать из Москвы — куда пойти. Так что трудно справиться с этим непризнанием.

— Кто-то может перейти дорогу?

— Такое ощущение, что они боятся того, что меня подвинут выше. Конечно, были и другие люди — те, кто в меня верил. Но они были очень мало. Евгений Александрович Мравинский протянул мне руку, Сергей Юрьевич » — тогдашний глава радио и телевидение, хотя и не музыкант, поверил в меня и пригласил быть основным проводником СТАТЬЯ. Вот как бывает — человек, который не имел к музыке никакого отношения!

А все остальные были написаны на меня письмо в ЦК. Но ЦК, в конце концов, во всем разобралось… Михаил Васильевич Зимянин — был такой человек в ЦК партии, также поддержали меня. Словом, была проведена серьезная борьба, подписывались любых ложных обращений. Против меня стоял настоящие глыбы.

Мы с Ольгой Ивановной уже были на грани. Что делать? Вы должны уйти отсюда — в каждом городе, где есть симфонический оркестр… Но Мравинский и Лапин сказали — давай! И я встал перед людьми, которые на самом деле меня не хотел.

Большой симфонический оркестр — это история! Народный оркестр, где я встречался с великих певцов, как Лемешев — я должен был оставить после 15 лет работы. Было очень трудно, потому что из опыта симфонического дирижирования у меня почти не было. Постепенно все налаживалось, но интересно что-то — где, что пришло на Запад, смотрели на меня косо. Ведь это страшно! Она идет из России, из этих же людей.

Не только это, мне приклеили еще антисемитизм я считался главным антисемитом. Говорили, что, изгнав евреев из оркестра. А я их не выгонял — они сами ушли! В знак какого-то там протеста… Но, как ни парадоксально, именно Запад мне сделать карьеру… в России. Я был приглашен на должность главного дирижера Венского симфонического оркестра — я был первым в истории оркестра русских дирижер. И 10 лет руководит — одновременно с СТАТЬЯ. У нас всегда так — нет пророка в своем отечестве.

— И в Москве, и в Вене, работающих одновременно. Мы жили в одном поезде?

— В самолете и в поезде. Везде, где мог дотянуться. И приобрел на Западе все большую популярность. Я награжден Серебряный крест » австрийской республики, почетный гражданин Вены… вы Видите, что мне названия дали! И только после этого в России сказали — а-а-а, ну тогда, конечно… Так что, мне помогла сделать карьеру, Мравинский, Лапин и Запад.

— Работа с оркестром народных инструментов вам помочь в дальнейшем?

— Конечно! Это же корни… Мусоргский говорит: «Музыку сочиняем не мы, сочиняет народ, а мы ее только аранжируем». Возьмите Бетховена, Чайковского, Мусоргского, Бородина — в народной музыке все это есть, в нем все написано. Все взращивалось в ней. Давай, не проходит через нее, это неправильно. Так что это мое богатство, моя правильную линию. Но эти люди думали, что это вторая подряд, и ошиблись.

Я точно в народный оркестр — и в хоровом пении, и в вокальном — я чувствовал великой русской этнической группы. И я счастлив, что шел именно таким путем. Что у меня не было болота, никто не посадил меня сразу на кресло руководителя симфонического оркестра. Что карабкался себя, с большим трудом. Конечно, с помощью Ольге Ивановне — женщина всегда была рядом. Если бы не она, я бы сдался, сказал: — ну, хорошо…

«Арамчик, ты машешь, машешь…»

— Мой учитель, как профессионал из школы — Лев Гинзбург, я при нем все. И очень важным является способ Мравинского. Для него я не учился, но взял для себя примеры его служения искусства. Я смотрел на репетициях, и много раз общался с ним. Он — тоже мне, частичный учитель. В целом, научиться может каждый.

А самым главным стало для меня в образ Карлоса Клайбера. Это был австрийский дирижер, соединивший в себе и современное искусство, и великая традиция. Для меня это пример высокой требовательности, принципиальности искусства. То, что является теперь в значительной степени потеряно. Службы в целом.

Как сказал Мравинский: «Для кого-то, кто открыл партитуру и на три или на четыре вверх, а для меня это каждый раз — выход на эшафот». Он сказал: «Ты идешь, как на эшафот, а должны идти как на праздник»…

— А ты куда идешь?

— Я тоже на эшафот. Потому что, как сказал Мравинский, «как и я, открывается Пятая симфония Чайковского — тысячу раз, на тысячу первый я вижу то, что не сделал». Для меня каждый подход к партитуре — это новый взгляд. И каждый раз — что-то не доделал, что-то не заметил, несмотря на то, что признаки, как будто все то же самое…

И время другое! А люди вокруг другие! И все это мне дает импульсы на что-то совсем другое. Так что я никогда не повторяюсь в интерпретации. Иногда сам не выяснить свои записи, если они не были объявлены. Езжу раз в машину в Эстонии, а по радио звучит какая-то симфония. Ольга Ивановна говорит: «Как хорошо звучит, все именно так, как написал автор!» — «Да, какой-то западник дирижирует…», Но вот музыка заканчивается и сообщил… меня! Так что, любой музыки то, что живет вместе с людьми, вместе с временем.

Вы должны знать все традиции, но имеет свою интерпретацию. Соответственно, на жизнь, соответственно, тот, кто тебя слушает и почему, каковы настроения людей. Сейчас погода очень сложная, напряженная обстановка, и музыка в значительной степени спасает души людей. Во всех странах мира, не только в России. Но наша русская культура всегда была высокая культура и литература и живопись были у нас на высоком месте. После 90-х годов ощущается какой-то провал, но это потому, что развалилось государство, и мы вместе с ним. А теперь мы снова собираем камешки.

— Владимир Иванович, помимо работы в оркестре, будет преподавать в Гнесинке. Поделитесь опытом — как вам современные студенты, будущее поколение музыкантов и дирижеров?

— Скажу вам, печальная вещь. Я иногда провожу мастер-классы в Венской консерватории, и с криком вырваться оттуда. Все потеряно. То же самое и у нас. Отношение к дирижерскому искусству изменилось. Теперь это не считается занятием высоких профессионалов — это то, что может каждый. Скажем, сегодня я играю на скрипке, а завтра сломал палец — ну, ничего, я буду дирижировать.

Если я знаю музыку, я знаю, где на три и на четыре считается, этого достаточно. Большая ошибка, жуткое упрощение! Так что дирижерское искусство начинается в каком-то смысле это. Карлос Клайбер или тот же Караян, который много лет у руля, — прекрасные, великие дирижеры — теперь покинули искусство. Остаются одиночки. Проводник в конце концов, должен еще и чисто визуально, чтобы влиять на общество, в каком-то смысле быть гипнотизером…

Я расскажу вам один случай. Как-то Хачатурян приглашения Шостаковича на репетицию нашего оркестра — именно в этой студии, где мы сейчас сидим. Они были друзьями. Арам Ильич дирижировал, а затем обратился к Шостаковичу: «Димочка, скажи, я дирижирую или машу?» — «Арамчик, ты машешь, машешь…» Вот качели могут все! А интерпретации? А чтобы создать ощущение? Это тоже совсем другое…

Дирижер — это медиум, посредник между автором музыки и аудитории. Вот вам профессии дирижера. Чайковский — самый великий, всеми признанный композитор пишет симфонию №5. Музыка, известнейшую на весь мир! Он дирижирует этой симфонии и ее провал. И пять лет, он нигде не работает. Затем венгерский дирижер Артур Никиш берет на себя эту симфонию, он провел ее, и весь мир понимает, что это-великое произведение. Доносит музыку до людей.

Так многие великие композиторы (например, Шостакович) воздерживаться от дирижирования, многие великие музыканты пытались дирижировать, но после этого броска (тот же Ойстрах — величайший скрипач всех времен). Это означает, дирижировать должен профессионал. И при этом дирижированию научиться не может быть! Эта профессия является своего рода загадкой. Сегодня оркестр играл симфонию дирижера, а завтра — с другой — он играет себя совсем по-другому! Оркестр не учит. Теперь все немного сглаживается, но чувства людей не исчезают.

И тысячу лет назад, и сейчас — чувства те же. Их только нужно проявлять. Но может и замены. Шум, гам… но зато какой эффект! Эффект очень провоцирует аудиторию. Дайте хлеба и зрелищ!

Профессия дирижера — для старых людей

Владимир Федосеев. Фото — Игорь Кузьмин

— Вы согласны с тем, что музыка-это язык, которые говорят небеса?

— Да, конечно. Музыка — это молитва. Иначе что такое Бах? Здесь без небес не может быть.

— Вы как-то сказали, что каждый возраст соответствует своя музыка…

— Есть писания, в которых дирижеры не относятся к определенному возрасту. Тот же Караян Третьей симфонии Брамса стал дирижировать только после сорока лет. Я всегда даю такой пример. Если будет 10 лет и вы прочитали «Войну и мир», что вы ничего не поймете. Помимо того, что основная линия — кто кого убил, кто в кого влюблен, не больше. 20 лет уже начинают что-то понимать, в 30 — еще больше, но уже в 50 лет… Жизненный опыт, дает возможность для понимания.

Так и в музыке. Вы можете Девятой симфонии Бетховена, отличная музыка, продирижировать и в 10-х — промахать, как сказал Шостакович. А чтобы ее узнать, у вас будет только 50. Поэтому профессия дирижера — для старых людей. Чем больше опыт, тем лучше. То, что я дирижировал в 20 лет — теперь слушать не могу. Сам себе — не могу!

— А теперь, какую музыку вы для себя открываете?

— Я любую музыку, открываю заново каждый раз, когда о ней можно. Для меня это чистый лист. Вот на днях дирижировал Первой симфонии Калинникова — как в первый раз! Он для меня был свежий, как будто написана вчера. Бетховен, казалось, что этот композитор живет со мной.

— Есть что-то, что вы никогда не возьметесь?

— Каждый музыкант на определенный стиль музыки. Скажем, один пианист удается Прокофьева, а другое — не может. Есть и всеядные. Так же и с проводами. Многие не согласны дирижировать какие-то определенные произведения, не чувствуют, не могут передать… Вот я, например, люблю все балеты и концерты того же Прокофьева, а также его симфония пытаются обойти. У меня к нему не лежит душа — не знаю, почему. Для кого-то сергей Прокофьев — это рацио, а для меня это важно еще что-то.

— Какие человеческие качества важны для дирижера? Скажем, должны ли быть просто хорошим человеком?

— В целом, да, нужно. И всегда. Большой профессионал может жить и без него, но что-то исчезает из поля… Если вы даете часть доброта людей, которые руководишь, они отвечают тем же. В России — особенно. Не по-другому. Между людьми может быть строгость, справедливость, но мы все вплетены по-божески и откликаемся на хорошо. Есть, конечно, и звери, как в настоящее время особенно много » — люди стали злыми и разобщенными.

Россия — страна пения, в стране больших хоров. Когда я слышу хоровое пение, у меня возникает чувство братства. Но теперь его больше нет. Процесс идет, к сожалению, не совсем прав, мир меняется не к лучшему. Но, тем не менее, пока есть мы, чтобы чувствовать себя великой традиции, которая нам поручена нашему народу, нашей истории.

— Тогда объясните, что произошло с оперой. Большой театр — на первый взгляд, всем нам, постоянно в центре какой-то скандал.

— Теперь время оперных режиссеров. Был период, когда преобладали дивы — они заказывали, для них была поставлена опера. Его заменил времени дирижеров. А теперь все передается в руки создателей фильма. Это происходит ужасные вещи! Современные режиссеры невероятно искажают суть оперы. Это лирический жанр. А теперь, если идет «Иван Сусанин» или «евгении онегине», а то все пьют, даже дети. Русский? Значит, нужно, чтобы пить водку. А, в конце концов, водки не было в то время! Или Борис Годунов, как бомж, роется в помойке… Обязательно надо раздеть кого-то голые — без этого не может быть режиссуры.

Это какое-то агрессивно режиссерское атаки. Сейчас все возможно, так что и музыка не нарушает, и это правда. Макет оперы, как хотят. Но классики, почему называется классикой? Это вечная музыка! Она живет на все времена! Интересует меня не опера, а спектакль в концертном плане — там, где и музыка, и певцы, и хор. Верно, я согласился большого театра поставить «Иоланту», последняя опера Чайковского. Там, правда, и режиссер, на мой взгляд, достойный — Сергей Женовач.

В каждой критике есть смысл

— О чем ты думаешь, прежде чем взмахнуть палочкой?

— О тех сложных задач, которые надо решить этот продукт. Как сделать, чтобы оркестр мне ответить — играть так, как я хочу. Очень важно знать, какова основная трудность, и в состоянии справиться с ними. Эти вещи выясняются и фиксируются на репетициях. А затем, уже во время концерта, включает в себя внимание на оркестр, и мы становимся единым телом.

Иногда это включение происходит в течение десяти или пятнадцати минут, иногда сразу же. Иногда кажется, что зал был пуст, а на самом деле он полный! Но впечатление, что там никого нет… И это — самое главное.

— Все застыли — это означает, что все идет хорошо. Скажите, ваше собственное мнение о том, удалось на концерт или нет, совпадает потом с критикой?

— В основном, совпадает — если речь о критиках-профессионал. В конце концов, один предмет, о котором пишет критика, она должна знать лучше, чем исполнитель. Еще есть такое явление, как политика в критике. Скажем, в Италии, если вы принадлежите к какой-либо партии, ее члены напишут для вас хорошо, как и представители другой партии — обругают. А в Вене, если музыкант впервые выходит на сцену, публика реагирует сдержанно. Билеты купить, но не очень…

На следующий день кто-то известный критик — чтобы, скажем, Вильгельм Зинкович — пишет: «рекомендую вам пойти на концерт, это хорошо». И все идут. Критик должен сказать — идти или нет. В каждой критике есть смысл, потому что это взгляд со стороны. Бывает, что певица обладает прекрасным голосом, а поет глупо. Значит, кто-то должен ему об этом сказать. Так что критика нужна, но умная, хорошая, одна критика, которая поможет вам. Ты не Бог, не так ли? Тогда признайтесь, что вы сделали ошибку.

— Владимир Иванович, как долго вы можете жить без музыки?

— Вообще не могу. Два дня — максимум летом в деревне, в начале отдыха. Затем я работаю где-нибудь наедине с природой. А зимой, удаляется из произведений соломки. Этим летом я занимался в саду, вдруг прилетела галка и сел на стол рядом с моей партитурой. Так что мы с ней жили последние дни перед отъездом — она каждый день прилетала, и я его кормил. Это было для меня самое большое впечатление, в первый раз в жизни признался мне дикая птица. Они обычно боятся хората.Природата это очень вдохновляет, это невозможно, чтобы ее не любить. Много музыки — великая музыка — написана под впечатлением от природы.

— Но, чтобы набрать корзину грибов, любовь к природе, не достаточно. Грибы не для всех открывается. Как у вас этим, вы грибник?

— Да, точно, собирать грибы-это настоящая профессия. Есть грибники, которые видят — это белое, это подберезовик… Но у меня нет такого таланта, я просто искать. Найду — найду, не означает, что не. А настоящие грибники знают места, и никого на эти места не говорят. Так что они возвращаются домой с полной корзиной, а я — с половиной.

Но грибы — это еще не все. А плоды? А для рыбалки? Я могу шесть часов просидеть с удочкой — без укуса. Смотрю на поплавок, и больше ничего, никаких мыслей в голову не лезут. Молчание — это тоже интересная вещь, очень полезная.

У нас есть дом на Валдайском озере. К Иверский монастырь — здорово, как будто вырастает из воды. Мы постоянно ездим туда. Зайдите на ключ Казанской Божией Матери в День Казанской иконы, в августе (Праздник Казанской иконы Божией Матери — 21 июля н. ст. — ок. ed.). Везде церквушки, а что такое вода… Нет, не в природе русского человека не живет. Бедный, Рахманинова тосковал в эмиграции, но не может вернуться. Все наши эмигранты желаем.

Владимир Федосеев. Фото — Игорь Кузьмин

Оркестр — это мой детский сад

— Скажи мне, как работать с оркестром? Вы можете оркестрантов, кто — друг, учитель, Карабас-Барабас?

— Я думаю, что учитель и друг. Есть дирижеры — командиров, которые боятся, но только страх разрушает индивидуальность. С такими дирижерами, музыкантами сразу собираются и работают, но уже не с такой отдачей. Так что я не диктатор. Я открыл молодой, спрашиваю: «Как ты думаешь?» Тогда я, возможно, его подправлю, но теперь похвалю.

Музыканты любят, чтобы их хвалили. Приезжаешь где-то в Италии, начинает работать с оркестром — жутко играть!!! А я вынужден улыбаться, говорю: «Маэстро, очень хорошо. Но здесь немного по-другому, чуть меньше…» Скажи ему, «все плохо», и он сразу же закрывается.

— Музыканты очень амбициозные. У вас в оркестре более ста человек…

— Сто десять.

— Сто десять амбиции — как вы справляетесь с ними?

— Это мой детский сад. Они же дети! Я и ребенок. Я ищу подход к каждому, поощрять — так, что все слышали. Они приходят в оркестр, талантливый, но зеленые. Но у нас возраст выхода на пенсию. Если музыкант в 85 лет играют — и хорошо, пусть играет.

А в других оркестров, на Западе, в 60 повернулся — все, уходи. Как бы хорошо играть, ушел. Такой закон, профсоюзы из них. У нас профсоюзов нет, слава Богу. Они может и есть, но официально. У нас в оркестре музыканты — это семья. Мы уже много друг с другом поженили. Можете ли вы поверить? Здесь сидит человек, а там — женщина. Если что-то пойдет не так, есть кому пожаловаться.

— А бывает так, что вы не знаете, что делать?

— Если в оркестре что-то расклеилось, и все потеряли — не понимают, где находятся. Это страшная вещь. Тогда дирижер действительно не знает, что делать. Иногда и вовсе останавливается, говорит: «Стоп, с такой-то цифры». Но это бывает редко. Все должно быть отрепетировано, чтобы музыканты понимают требования дирижер — по крайней мере, жесты. У нас все в ваших руках и в глазах.

Музыка для чувств, а не для понимания

— Владимир Иванович, вы много поездили по миру. Какие страны, города, ближе к вам ? Вероятно, В Вене?

— Да, в конце концов, Вена — это мировой центр культуры. Немцы говорят — Вена есть Вена. В ней — все самое лучшее. Там нет газа, нет нефти, но есть культура. Действует в золотом зале Оксфорда, — большая честь. Мы там спорим постоянно. Это и радость, и гордость за наше, русское искусство.

Я люблю Испанию, потому что там живет народ, близкий нам по душе. А японцы — за то, как тонко они чувствуют себя русской музыки. Спросите японцы: «Кто ваш национальный композитор?», он ответит: «Чайковский». Наш оркестр там очень любят!

— А в России есть ли у вас любимые места?

— Я очень люблю ездить в Пермь, в Смоленск, в Читу. В целом, духовность, теперь перекочевала в провинции…

— Где, наоборот, не понимают и не чувствуют музыку? Кто самый толстокожий?

— Как таковой нет. Недавно были в Белгороде, на границе с Украиной — что там творилось, в связи с наш концерт! Те же киеве, когда мы были в Киеве (в хорошие времена), так отреагировали… Это безумие, что нам в поиске! В Казахстане в окно лезли!

Дело даже не в том, чтобы понять музыку, нужно ее чувствовать. Вы можете чувствовать одно, а другой — совсем другое. Но как это вызовет какие-то эмоции, воспоминания, слезы. Человек умирает и рождается с музыкой — она не заканчивается никогда. Без музыки нет ничего. Гоголь сказал: «Что будет с нами, если музыка нас оставила?» Мы бы превратились в какое-то из животных.

— Вообще, музыка имеет национальность?

— Мне кажется, есть. Не может Не быть. Но мы — российские музыканты — способность перевоплощаться. Не следуем, а мы несем в чужой музыки — более глубокие чувства. Глинка пишет «Арагонскую хоту», а испанцы говорят — это не русский, это испанец написал! Alisiya писал романсы на стихи Бернса, а шотландцы говорят — это не русский, это наш!

Вы видите, что по мере отрастания. Как русские, мы являемся частью любой национальности. И наоборот — нет ни одного примера. Для немца или француза выполнить Чайковского, как русский — это не может быть. Да, они выполняют свою музыку, но проникает в другой, играют себе. Это очень интересный момент. А мы можем!

Это правда, что в советское время, когда границы были закрыты, нас ругали за то, что Третья симфония Шумана — Рейнскую, беспрекословно, как волжскую. И мы действительно играли по-волжском… А теперь у меня есть «паспорт».

— Скажите, «наследие» и первый дирижер СТАТЬЯ Николая Голованова — небольшой значок — и сейчас с вами?

— Да. Одно время здесь был кабинет Николая Голованова, и оттуда Ольге Ивановне, ведет свою передачу. В один прекрасный день к ней в гости, была сестра Голованова, которая через него передать мне эта деревянная икона. Николай Семенович всегда вам положить ее в левый карман. Я преклоняюсь перед Головановым, как и прежде, великий русский дирижер и композитор, он пишет духовную музыку, которая и сейчас звучит в церкви. И теперь перед каждым концерт положил значок в левом кармане. Пожалуйста, и она мне помогает.

Лада Ермолинская, Православие и мир

Об авторе

Аида Воробьёвa administrator

Пока лишь 1 комментарий

EdyДата:5:37 дп - Авг 27, 2015

Life is short, and this article saved vaaluble time on this Earth.

Добавить комментарий для Edy Отменить ответ