Моисей Вайнберг
26 февраля — 20 лет со дня смерти выдающегося композитора Моисея (Мечислава) Вайнберга.
Вайнберг вошел в ближний круг Шостаковича и считал себя его учеником, хотя никогда не учился. На счет Weinberg более 20 симфоний, 17 квартетов, несколько опер, множество камерных произведений. Во время их исполняли лучшие отечественные музыканты — Ойстрах, Коган, Баршай, Ростропович, Рождественский, Докшицер, Квартет имени Бородина и другие. Позже Вайнберг был практически забыт, и только в новом веке в мире начал расти интерес к его наследию.
Полностью посвящена Вайнбергу был фестиваль в Брегенце в 2010 году, где исполнили ряд его произведений и поставили две оперы: «Портрет» по повести Гоголя и «Пассажирка» по повести Зофьи Посмыш, построенного на воспоминаниях узницы концлагеря. С этого времени «Пассажирка» ставилась в мире неоднократно; 15 сентября 2016 года состоится ее российская сценическая премьера в Екатеринбурге. В следующем сезоне также планируется постановка оперы «Идиот» в Большом театре. С дочерью Вайнберг Виктория говорила пианистка Елизавета Блюмина:
«С 13 лет я занимаюсь творчеством Вайнберга. Недавно я имел возможность встретиться с его старшую дочь Викторию, тесные отношения с которым он сохранил и после ее отъезда в Израиль. Ей он посвятил Шестую симфонию, и один из самых замечательных своих произведений — «Три тетради для детей», которые дали начало большого проекта моих записей его произведений, на лейбле CPO.
С Викторией я неоднократно разговаривала по телефону, наслаждаясь ее великолепной русской речи, удивительным чувством юмора и редким чувством слова. В конце концов, мы встретились в Тель-Авивской филармонии: передо мной — очень красивая, элегантная женщина. Копия отца».
— Вайнберг родился в Варшаве. Чудом остался в живых, оказался в Советском Союзе, потеряв во время Холокоста всю свою семью. Вся музыка Вайнберга — реквием для его покойной семьи. Говорил ли он, рассказывал ли вам о детстве, о семье?
— Папа избегал разговоров о прошлом, эта тема была для него табуирована, а я, к сожалению, была слишком молода, глупа и нелюбопытна. И потому не задавала вопросов. До сих пор не могу себе простить, что не спросила его о жизни в Варшаве. Между тем, это было главной темой его музыки и его внутренней жизни, что в его случае одно и то же. В детстве он рассказывал мне перед сном сказки, в которых главными героями были девочка-Эсте, его сестра и парень Общение, он сам.
Его отец Самуил Вайнберг был скрипачом и дирижером в еврейском театре в Варшаве. Мать Сара Котлицки была актрисой в том же театре. Семья бедствовала, и мой отец с десяти лет подрабатывал тапером в театре. А заниматься на фортепиано ходил к своей двоюродной сестре Фелиции, так как дома у них не было даже инструмента. Учился в консерватории в возрасте 12 лет и блестяще окончил ее по классу фортепиано перед самым началом войны.
В скромной истории отца, дальнейшая история его семьи выглядела так: в середине лета 1939 года уехал из поездки на восток Польши. В Варшаве были родители и младшая сестра. В первые дни войны, вместе с другими еврейскими беженцами покинули город, но на полпути у сестры сломался каблук, и это сыграло роковую роль в их судьбе. Решили вернуться и сменить обувь домой, в Варшаву, с которой уже не удалось сбежать.
К сожалению, многое в судьбе моего отца, так и осталось невыясненным. Например, в Википедии говорится, что семья Вайнберг погибла в лагере Травники. Между тем, мой дед Соломон михоэлс, занимавший тогда пост председателя Еврейского антифашистского комитета, он пытался в своих каналах узнать место гибели отца семейства, но установить истину не удалось даже к нему. — Я всегда мечтала, чтобы добраться до немецких архивов и найти название лагеря, где уничтожили папу, семью.
— Как прошло ваше детство? Занимался ли отец с вами музыкой, вы в этом направлении? Давал ли послушать только что вы любите читать?
— С тех пор, как я помню, с самого раннего детства, я проснулась на звук фортепиано. Отец вставал очень рано и сразу отправился на работу. Писать было его естественным состоянием. Вся жизнь нашего дома была подчинена его режиму и традиции, которые он сам и создавал. И, быть может, безусловное соблюдение нами этих обычаев и традиций создала для него иллюзию стабильности существования: обед подавался в то же время, пальто в шкафу висели в определенном порядке, перемещать предметы на столе было строго запрещено.
См. также:»Геликон-Опера» представляет премьеру «Борис Годунов»
По введенной им же традиции, мне впервые сыграл все свои новые произведения. Только после этого домой приглашает самых близких друзей — Борис Чайковский, Револь Бунин и, конечно, Шостакович, которого отец боготворил. Затем устраивалось прослушивание, которое заканчивалось обильным обедом. Наша хозяйка очень разозлилась на эти поздние встречи, и однажды за ужином вырвала у Дмитрий Дмитриевич из-под носа полную тарелку с криками: «Я в Большой театр пришла на работу!» Шостакович тогда любил об этом рассказывать. По введенным папой римским традициям, до самого отъезда и проставляла от руки номера страниц в рукописи каждого законченного им из священного писания.
— Каковы ваши музыкальные вкусы?
— В отличие от литературных вкусов, которые у нас друг от друга, мои музыкальные вкусы, раз и навсегда определил мой отец. В доме всегда была музыка, а в свободное время слушал пластинки, привезенные из-за рубежа друзьями-музыкантами. До сих пор помню красочные обложки дисков, которые привез ему Леонид Коган. Однажды, когда мне было восемь лет, он посадил меня в своем кабинете и велел слушать от начала до конца Четвертую симфонию Малера с Полом Пельмени и Израильский филармонический оркестр. Я томилась от скуки, ерзала в кресле и ждала, когда наступит конец моей муки, но отец был неумолим.
Однако именно с этого началась моя любовь к Малеру, которую привил мне отец. И на участке по вечерам играл мне сонаты Шуберта и Скарлатти. Он и сам был блестящим пианистом. Летом на Николиной Горе у нас были настоящие инструменты. Пришел Ростропович, который это снимал домик рядом с нами приезжал Коган. Они музицировали вместе.
Виктория Вайнберг Елизавета Блюмина
— Какие подробности из детства особенно запомнились? Например, какие-то концерты, где вы ходили вместе?
— Я никогда не забуду первое исполнение Четвертой симфонии Шостаковича, это было большим событием в музыкальной жизни Москвы. Я помню выступления Жаклин дю Пре, Лорина Маазеля. В целом семейные туры на концерты в Большом зале консерватории были для нас событием, а образом жизни. Мы выходили из дома раньше, хотя жили тогда на тверском бульваре, рядом с консерваторией, и приходили, когда главный вход был еще закрыт. У нас привратник в ливрее, гремя цепями, торжественно открыл центральную дверь, и мы первыми вошли в пустое помещение.
Вечный страх куда-то опоздать, была лишь одной из многих папы фобии. Но иррациональные страхи, как известно, самые неотвязные, и однажды, перед возвращением из Ленинграда в Москву, папа засобирался на вокзал, который находился прямо напротив отеля, за три часа до отхода поезда. Все просьбы задержаться еще на пару часов папа безжалостно подавляется и бросился на вокзал: «А если пойдут танки, и мы опоздаем на поезд?» Таков был его аргумент.
— Как определить, чем отличается музыка Шостаковича и Вайнберга? Меня часто об этом спрашивают.
— Я думаю, что это вопрос к специалистам. Мой отец любил Шостаковича.
— Какой был твой отец? Проводил ли он пишет, большую часть времени дома или общительным человеком?
— Его нельзя было назвать общительным. Большую часть времени он проводил в доме, тщательно фильтровала круг своего общения. Круг этот был полностью закрыт для внешнего мира, и воскрес, только общими музыкальными интересами. Когда по вечерам у нас собирались гости (те же Шостакович, Чайковский, Бунин, Коган, Кондрашин, Баршай, Ростропович с Вишневской), они могли часами обсуждать хороший или плохой концерт. Поэтому я запомнила появление в этом закрытом клане человека профессии — режиссера Теодора Вульфовича — как настоящую революцию. (В. поставил фильм «Последний дюйм» отца музыки.)
См. также:В Москве хотят поставить памятники композиторам Шостаковичу, Мусоргскому и Скрябину
— Сорок лет назад уехали в Израиль. Как реагировал Вайнберг на ваш отъезд?
— Конечно, для моего отца это был двойной удар. С одной стороны, эмоциональная: ведь советская власть сумела создать совершенно адскую ситуацию. При жизни люди ушли навсегда, это была своего рода смерть. Прощание напоминали похороны. Я прощалась с отцом, и знала, что больше никогда его не увижу. Мы были безумно привязаны друг к другу. Это было абсолютно ужасно.
С другой стороны, поездка в Израиль, с которым СССР порвал дипломатические отношения, приравнивался почти к измене Родине. И мой отец вел себя в высшей степени мужественно и благородно, подписывая мне разрешение на выезд, которые потребует от родителей. Один его близкий друг, также композитор, десять лет не давал согласия своему сыну, пианист, и этим повредил ему жизнь. А мой отец без возражений подписал разрешение, тем самым ставя под удар свое профессиональное будущее.
— По-прежнему ли у тебя какой-то талисман от отца, его письма к вам?
— Талисман — это не столько предмет, сколько отношение к предмету. Да, у меня от него огромное количество писем. Все эти годы мы переписывались. У меня есть фотографии его семьи, которые он вручил мне перед нашим отъездом. ОВИР дал нам три дня на выезд. В результате мы уехали с пустыми руками, но эти фотографии всегда со мной. Если это считать талисманом, это да.
— Какие у вас отношения?
— Наши отношения с папой была гораздо глубже, чем любовь между отцом и дочерью. Мы были близкими друзьями, а нас не смеши одно и то же, у нас были общие коды, шутки и интересы. Одним из таких интересов — такая страсть к покупкам. Он был настоящим польским франтом, любил красиво одеваться, покупать вещи в количестве символов, в наш дом приходили спекулянтки, потому что в те времена все было дефицитом и в магазинах купить было ничего.
Мы с ним кружили букинистические магазины, где закупили редкие издания и комиссии, где продавщицы держали для папы под прилавок какие-то тряпки, к которому папа испытывал живой интерес. Поэтому я была удивлена, в первый раз после приезда в Москву через 16 лет после отъезда в Израиль, и, увидев его в том же старом, угрюмом заношенном пальто, которое он носил еще до нашего отъезда.
— Многие произведения Вайнберга заканчивается на мажорном аккорде. Означает ли это, что он был оптимистом? И был ли он религиозным человеком?
— Папа не был оптимистом; при всех трагических поворотах его судьбы трудно было сохранить и оптимизм, и, наверное, даже веру в Бога. Нет, он не был религиозен. Он был полностью самодостаточным человеком. Никогда ничего не принадлежало, он не хотел быть частью какой-то «прекрасный день» и жил своей совершенно обособленной внутренней жизнью. Лейтмотивом этой жизни была тема Холокоста, евреев и опытного ними трагедии. Он не был ни в одной партии, коалициях, оппозициях, лагерях, никогда не занимался богоискательством и вообще не был религиозным.
— Музыка Вайнберг пронизана еврейских мелодий и еврейской боли, более еврейского композитора трудно себе представить. Недавно во время вручения премии Echo Classic меня спросили, какого композитора я хотела бы встретиться и какой вопрос ему задать. Вопрос, на который я бы задала Вайнбергу: как могло случиться, что за три недели перед смертью был крещен? Было ли это его желанием?
— В 2010 году на фестивале в Брегенце, посвященной Вайнбергу, папина дочь от второго брака сказала: «Последние три месяца отец уже совершенно ничего не понимал, к сожалению, потерял голову, очень страдал, заговаривался и не понимал, что происходит вокруг». А крещен папа был за полтора месяца до смерти. О каком добровольном крещении может быть речь, если даже по словам его дочери папы разум уже помутился?
Вы знаете, я никогда не говорила об этом, но теперь, 20 лет после его смерти, я думаю, что пришло время. Когда моя мама незадолго до смерти папы отъезда в Москву, она сказала, что папа уже измученный болезнью, сказал ей: «я боюсь, что она хочет меня крестить». Мы не могли поверить, слишком кощунственно это звучало. Недавно я нашла запись об этом разговоре в мамином журнале 1995 года.
См. также:Куда летят птицы. Завтра в Минске открывается Международный музыкальный фестиваль «Владимир Спиваков приглашает»
Это был великий финал, трагическая история преступления и наказания. Наказаны же, как обычно, были не те, кто заслужил это. Но все началось гораздо раньше. Мой отец был человеком, очень далеким от реальности. Ничего в жизни, кроме музыки, не видел. Не видел и не понимал. В нем была детская беспомощность, которая вызывала в других инстинкт покровительства, и у него всегда были верные друзья, настоящие ангелы-хранители. Одним из ангелов-хранителей, была моя мать, которая осуществляла его связи с внешним миром. Она отвозила его ноты в издательство, поддерживала светские контакты, к ней обращался летом на даче со словами: «Таленька, а где здесь тень?» — и она терпеть шезлонг от солнца в тень.
А потом все произошло совершенно банально, по канонам романов для горничных. Хрестоматийная история. С одной стороны — папа, после чего они прошли все катаклизмы эпохи, но который при этом был совершенно неизвестно с мелким бытовым злом, с «вселенское зло». Словом, легкой добычей для хищников. С другой стороны — бедная студентка, уже неудачно побывавшая замужем, и жаждал любой ценой, не брезгуя никакими методами, прорваться в другое измерение социальное.
Это я привела ее домой, полагая, что ее жалостливым рассказы о бедственной судьбы. Она жила у нас, и мой папа слепой. Потом, когда он слегка прозрел, было уже поздно, чтобы что-то изменить. В 1970 году родители развелись, и до нашего отъезда папа с утра и весь день приходил к нам. Он работал в своем кабинете, где ничего не изменилось, он готовил обед, он отдыхал, играл с котом, он брал меня на репетиции, а вечером шел на ночь к новой жене.
А потом, когда уже живя в Израиле, приехала в Москву, привело меня в ужас все, что я видела. Он страдал от болезни Крона, его надо было кормить по часам, но жену это не остановило. Они бедствовали, но она не работала. Потом вдруг ударилась в православие, и, как мне объяснили близкие папины друзья, в 1990-е годы, когда многие бедствовали, церковь, помогал. Когда хоронила церковь, похороны были бесплатными. Отец был похоронен в одной могиле с его тещей.
Вся его история поражает драматургией. Когда мой отец был арестован в 1953 году в качестве зятя Михоэлса, сидел в Бутырской тюрьме. И, когда он снова женился, оказалось, что его новая теща работала в Бутырке врачом-психиатром. Квартира свекрови, где он поселился вместе с новой женой, находилась в Бутырской тюрьме.
Когда-то отец мне сказал: «знаете, это забавно: окна моей квартиры выходят именно на этой камере, где сидел». Там он жил в этой квартире до тех пор, пока не переехал в композиторский дом Студенческого общежития. Он был похоронен по православному обряду и лежит под крестом в одной могиле со своей матерью, работавшей в Бутырской тюрьме, где сидел по обвинению в буржуазном национализме.
Текст подготовил Илья Овчинников, colta.ru
Об авторе