Компакт-диск «Шостакович. Симфония № 5»
Музыкальный блог “Muzium” опубликовал рецензию на компакт-диск «Шостакович. Симфония № 5» Владимира Ашкенази и Королевского филармонического оркестра.
Компания Decca переиздала хорошо забытый компакт-диск, записанный в 1987 году, — Пятую симфонию Шостаковича в исполнении Королевского филармонического оркестра.
Тогда главному музыкальному памятнику 1937 года и его ровеснику Владимиру Ашкенази было по полвека, в этом году обоим стукнет восемьдесят.
За прошедшие три десятилетия восприятие Шостаковича — по крайней мере, на Западе — изменилось. Дело в том, что при жизни Дмитрия Дмитриевича статус члена КПСС и советская пропаганда сделали его в глазах «свободного мира» фигурой политизированной и как минимум неоднозначной. Многие и в 1980-е продолжали считать, что, скажем, авангардная Четвертая симфония — это еще настоящий Шостакович, а классичная Пятая — уже партийный бюллетень, зачитанный заложником.
Видимо, поэтому музыковед Роберт Лейтон в аннотации к CD посчитал необходимым защитить одну симфонию за счет другой: Пятая, по его мнению, представляет собой более полно реализованное и взвешенное произведение искусства, чем Четвертая. На самом деле обе симфонии находятся на том уровне, на котором оценочные сравнения бессмысленны.
В 1936-м, после статьи в «Правде» и массированной травли, Шостаковича вынудили отменить премьеру «формалистической» Четвертой. Чтобы продолжать жить и творить, он должен был «исправиться» — сам себя высечь на глазах у всей страны, да так, чтобы власти засчитали прогиб. Шостакович каким-то чудом совершил невозможное: Пятой симфонией он сумел и покаяться перед партией, и остаться верным себе, и дать нам всё это понять.
Каждая из четырех по-разному мрачных частей симфонии — это грань внутренней трагедии человека в эпоху террора. Сочиняя свою Пятую, Шостакович не мог не думать о Пятой Бетховена, в которой «судьба стучится в дверь».
У Шостаковича в дверь стучится не судьба, а те, кто присвоил ее полномочия в материалистическом государстве, — именно так, до ужаса реалистично, звучит стук ксилофона в бессонном Adagio, полном тоски, самоистязания и ожидания.
В финале Шостакович, следуя бетховенскому завету «от мрака к свету», написал положенный апофеоз — в котором невооруженным ухом слышна вымученность. Это гимн с наручниками и кляпом во рту, заставляющим мычать. Но партийных боссов устроил неискренний апофеоз Шостаковича. А его публика — публика 1937 года — всё поняла: получасовая овация на премьере, во время которой Евгений Мравинский поднял над головой партитуру, стала едва ли не самой смелой общественной акцией страшного года.
Главное достоинство записи Ашкенази — в том, что музыкант, тоже натерпевшийся от советской власти (и только в 2015 году указом президента получивший российское гражданство), не идет на поводу у упрощенных взглядов. В отличие от многих, он не трактует финал симфонии однозначно, не выпячивает на первый план тот самый кляп во рту композитора.
Апофеоз его Пятой — тот редкий случай, когда ты невольно допускаешь крамольную мысль: «А вдруг это действительно торжество, вдруг оптимизм финала, о котором иезуитски твердил в газетных статьях Шостакович, настоящий?» От этого симфония, открывшая эпоху эзопова языка в советской музыке, вновь обретает свой истинный объем.
В остальном запись демонстрирует нам привычного Ашкенази-дирижера в годы его расцвета. Владимир Давидович — человек энергичный и импульсивный (настолько, что кульминация первой части навсегда запечатлела сдавленные дирижерские стоны), и этим обусловлены сильные и слабые стороны интерпретации. Тонкая агогика, например, делает вторую часть живой и изменчивой, зато в Adagio Ашкенази не хватает способности выстроить длинный драматургический рельеф с одной большой кульминацией.
После финального удара Пятой симфонии пластинка не кончается: в пару к самому известному Шостаковичу Ашкенази поставил самого неизвестного — Пять фрагментов для оркестра ор. 42. Это лакомство как раз для тех, кто предпочитает Шостаковича Четвертой симфонии, то есть авангардиста, чуткого к Малеру и нововенской школе.
Пять фрагментов — предпоследний эксперимент молодого мастера в этой сфере, предпринятый за полгода до начала репрессий. Все пьесы написаны в течение одного дня, 9 июня 1935 года, без какого-либо внешнего повода (либо он остался нам неизвестен).
Партитура таинственная — в том числе, потому что музыка Шостаковича всегда про что-то, и чем меньше мы знаем о ее программе, тем сильнее хочется в эту тайну проникнуть. Убегая от откровенности, автор оставил некоторые знаки: например, 12 ударов барабана в последней пьесе, после которых звучит вальс «дьявольской» скрипки под аккомпанемент флажолетов контрабаса. Зная две последние симфонии Шостаковича, невозможно не услышать в этом фрагменте пляску смерти, «мефисто-вальс», пугающе краткий, как и весь цикл.
Название, данное Шостаковичем, очень точно — это действительно фрагменты, появляющиеся ниоткуда и туда же исчезающие. Подобная музыка могла бы зазвучать в некоторых симфониях, но, вырванная из плотной ткани протяженного симфонического организма, она воспринимается как обрывки, клочки мыслей.
Тишина, звучащая до и после каждого фрагмента, становится особой психологической рамкой, меняющей саму музыку. Композитор будто отстраняется от своего стиля — он дает нам эти обрывки мыслей «как они есть». Появляется отчужденность, которую трудно найти в его гиперэмоциональных симфониях. Солисты Королевского оркестра здесь безупречны: они играют Пять фрагментов блестяще, точно и холодно.
И это тот случай, когда bonus tracks не просто успокаивают совесть музыкантов, доводя хронометраж до приемлемых значений, а создают новое качество диска. Ашкенази словно предлагает всякой публике выбрать своего Шостаковича: чистоплотным прогрессивным гурманам — Пять фрагментов, широкой массе понимающих и сочувствующих — Пятую симфонию.
Но сверхидея альбома, конечно, не в том, чтобы угодить «и нашим, и вашим». Скорее, Ашкенази хотел продемонстрировать, насколько разным был Шостакович, которого любят иногда упрекнуть в однообразии и тиражировании своих находок. А главное — показать: при всех различиях, до и после Большого террора это был один и тот же человек. У него отняли право на эксперимент, уверенность в себе, свободу, но ничего не смогли сделать с его композиторским даром.
Ярослав Тимофеев, muzium.org
Об авторе