Олег Каравайчук. Фото: Юрий Белинский/ТАСС
Один из самых экстравагантных композиторов нашего времени, пианист-виртуоз, чья биография окутана большим количеством мифов, 88-летний Олег Каравайчук представил в Москве фильм о себе – «Олег и редкое искусство» испанского режиссера Андреса Дуке.
За полтора часа с экрана маэстро делится с телезрителями своими мыслями о музыке, импровизирует на фортепиано в «Эрмитаже», а также рассказывает о семейном Комарове, где он живет уже много лет.
После премьеры картины автор музыки к фильмам «Два капитана», «Короткие встречи» и «Долгие проводы» рассказал о том, как он учился у Рихтера, почему учеба в консерватории сокращает жизнь и откуда берется гениальная музыка.
– Олег Николаевич, сейчас над чем-то работаешь?
– Я пишу непрерывно. Сегодня это тоже я написал, когда играл. Может вы заметили, была совершенно новая музыка. Я был где-то недалеко от Вагнера, но в конце выскочил. Музыка со мной постоянно, и все время новая.
– И не думает возвращаться в кино?
– Слава Богу, фильм я теперь не пишу. «Ленфильм» ничего не ставит. Там Бортко, Бортко – это несерьезно. Скоро я поеду в Испанию и буду там писать. И еще буду во Франции, в центре Помпиду в париже, там я собираюсь дать вам заказ. Меня очень полюбила, Франция. Я думаю, итальянская тоже буду писать в ближайшее время. А здесь – нет. Не с кем.
Ко мне регулярно приходят с предложениями, чтобы я что-то написал. Вот, например, несколько лет назад ко мне пришел агент с предложением огромного гонорара, чтобы я написал «Петра Великого» в Англии. Я дал свое согласие. А потом он принес мне сценарий, в котором Петр Великий – гомосексуалист, эпилепсия, и пьет постоянно, и наркотики… И я отказался, хотя это были огромные деньги. Режиссер тогда так взвинтился, сказал: «Будь ты проклят!» Но такие в этом фильме были отношения…
Это бывает. А спектакли я пишу. Вот в Дюссельдорфе в спектакле «Процесс» по кафке в постановке Андрея Могучего написал. Не, не, не, но я пишу.
– Сегодня вы неоднократно критиковали консерватории…
См. также:Мстислав Ростропович: «я ждал. Я страдал. Я был близок к самоубийству»
– Это сложный вопрос. Так легко критиковать консерватории не, это неправильно. Школа имеет свои основания. На этих основаниях пытается воспитать хороших музыкантов. Эти основы верят очень многие годы и сама школа, и ученики этих верующих людей.
Консерватории, одновременно обучает, но уменьшает студентам жизнь, лет 25. Все эти склерозы, инсульты, заболевания позвоночника… После 45. лет у всех начинаются межпозвоночные грыжи. А у меня ни один позвонок не болит. Я в консерватории очень плохо занимался и убежал. А у консерваторцев это «хроника».
Помню, композитор Моисей Вайнберг, когда я жил в Ташкенте, каждые полчаса он лежал на кровати – это больно, грыжа.
– То есть лучше в консерваториях не учатся?
– Видите ли, гениальные люди не могут учиться. Они просто не умеют. Ну как я могу научить? С чего я начну? Я могу только заразиться. Вот пример.
У нашей соседки собственного ребенка. Я нашла мужчину в возрасте 45 лет, получила ребенка, а она сама с ним сидит. Но возится с ним дед, а сама она – в сторону. Это учеба в консерватории. Но она в это не моя вина, а вина истории музыки, о чем я часто говорю.
Это легкие, непроницательное понимание причин музыкальности в самом вещах. Наш организм смертельно и музыкальный. Но он не музыка. А музыкальность и музыка-это две совершенно разные вещи. Музыка антимузыкальна. Она не наслаждается собой. Она только дает. И это удовольствие от музыки приносит нам наш организм.
Мне всегда скучно, когда я играю. Пишу, а сам сижу в пасьянс и думаю: «Как скучно!» Я просто потопить вовремя руку, и я беру эту ноту, которая мне в этот момент самой музыки идет. Не сверху вниз, а не снизу. Скучно, ладно блевотина. Но она – святая. Это нас спасает. Мы вырываем, очищает и остаемся живы. И это музыка.
См. также:Роман Минц: «я не хочу, чтобы меня танцевали»
– А что с историей музыки не так?
– Первые композиторы начала первого века все хорошо поняли. Например, раньше, григорианское пение, менестрели. И фольклор. Эти девушки и деньги от них нужно учиться. Потому что они, не знаю, как, но заражают. Одна поет, вторая сопровождает. Местные жители, якуты, шаманы – не учат. Они запевают. И я запеваю.
Я выхожу перед оркестром, но я его не настраиваю, сразу даю жест. Все, что делают дирижеры, это активный процесс подгонки под себя, которой можно научиться, вызывая подражание. А музыку невозможно подражать. Она должна произойти в любой момент абсолютно голенькой.
С таким способом обучения в консерватории не создашь. Но вы можете иметь небольшую мастерскую. И если бы у меня были ученики, это их Бог призвал, потому что я уже ухожу, я умираю по-прежнему. Я умру уже в конце, а меня никто и так не сможет сыграть. Здесь будут записи, и все. Но ведь и записи теперь другие.
Сейчас все пишут цифрой, а ранее – с акцентами. А почему ты любишь меня живым слушать? Потому что обертоны. Обертоны все изменить, это святость. Иначе говоря, самые большие дается Богом, второй – по случаю. В-третьих – человек, гораздо хуже. Так что консерватория – от человека, гораздо хуже.
– А вы помните, как учились у Рихтера? Он был исключением?
– Рихтер меня понимал. Я на нем написал, на заданные темы. Ну и страшные темы он мне давал – попробуйте! Я написал, а он говорит: «Боже, великие композиторы пять лет продумывали, а ты сразу… И вообще тебя с кровати сними, хоть из могилы. Хуже не будет». И так говорил, слово в слово.
– Есть ли у вас мысли вернуться на большую сцену?
– Да меня там Мравинский играть не пустил. Вычеркнул из списка. И теперь не пускают. Например, генеральный зале Капеллы в санкт-Петербурге всегда вычеркивает мой концерт, как только его пытаются в график поставить. Был концерт в БДТ на 300 мест. А для этого руководитель Ленконцерта, меня не стрелял, потому что аудитория, ведь до трех ночи не уходит. Выходит, что я его не пускаю, потому что он блестяще играет…
См. также:Бескрайняя жизнь Бриттена
– Говорят, что он был другом Шостаковичем…
– Он хотел меня взять к себе в класс. Но он посоветовал мне такую вещь, которая была против меня, а я к нему не пошел, несмотря на то, что несколько раз меня спрашивал. И я сбежал в Ташкент, к Вайнбергу. Он сказал, что мои гениальные мелодии. Шостакович – гений, это я вам говорю. Но Шостакович входит в общую музыку, которую я отрицаю.
Это трансформация использования с последующим эволюционированием. Он сознательно производил с предыдущей музыки выше. Потом еще, еще и еще. И все это время сознательно произвел музыку за столом. Так, что не всегда можно понять, как это работает. А у меня никогда не поймете. Ну, в любом случае. Музыка и не должна быть понята.
Виктория Иванова, риа новости
Об авторе