Дмитрий Маслеев. Фото – Ирина Шымчак
Кажется, совсем недавно мы дружно переживали за своих любимцев на пианистическом поле битвы Конкурса Чайковского. Мало кому удавалось с честью пройти через его огонь, воду и медные трубы, чтобы в результате вознестись на золотой Олимп, оставаясь при этом то ли ангелом с фресок Пьеро делла Франческо, то ли человеком эпохи Возрождения. Да, Дмитрий Маслеев – а речь идет, конечно же, о нем, обладает удивительной способностью излучать безмятежное спокойствие и доброжелательность в любой ситуации.
Такое впечатление, что он всегда выходит сухим из воды. В буквальном смысле. Когда мы с Дмитрием договорились о встрече в один из ноябрьских дней, Москву заливало потоками ледяной воды, а под ногами хлюпало грязно-серое месиво. Однако на встречу Дима пришел (пешком!) абсолютно сухой, в отличие от меня.
Беседовали мы долго. Впрочем, он – такой чудесный собеседник, что с ним бы и Лист поговорил охотно…
– Давайте не будем говорить о XV конкурсе имени Чайковского. Лучше начнем так. Что стало происходить в Вашей жизни после него?
– Все видно, как на ладони: очень много концертов стало происходить, чего не было до конкурса. Можно сказать, что жизнь изменилась полностью, в ней начался новый этап. Конечно, у меня теперь начинает появляться опыт концертной жизни. Что касается человеческих качеств, я очень надеюсь, что хуже не стал.
– Обычно любой творческий человек, а уж пианист в особенности, это личность, которая живет не столько внешним миром, сколько внутренним. Ваше внутреннее наполнение изменилось каким-то образом после того, как Вы стали знамениты? Тяжесть того, что над Вами довлеет слава и обязательства победителя?
– Я стараюсь, чтобы конкретно то, о чем Вы сказали сейчас, как раз не влияло на мой внутренний мир. Я даже затрудняюсь сказать, как бы оно могло повлиять. Конечно, тяжесть того, что надо постоянно все это делать, такая большая ответственность – да, есть, и я бы не сказал, что на самом деле мне это легко дается.
– Вас это не утомляет?
Дмитрий Маслеев. Фото – Ирина Шымчак
– После конкурса не так много времени прошло, всего полтора года, я привыкаю. Конечно, в какие-то моменты можно устать, но не от музыки, а от постоянных передвижений. Пока, наверно, в силу возраста, когда удается отдохнуть на следующий день, сразу становится хорошо (улыбается).
– Высыпаетесь?
– Иногда (смеется).
– Хороший ответ. А сколько концертов у Вас получается в месяц?
– Вы очень вовремя спросили, потому что как раз в октябре было 13.
– Боже мой.
– Но это только в октябре так. Все же стараюсь, и, кажется, у меня получается, соблюдать баланс. На самом деле приходится много от чего отказываться. Но, надеюсь, иду по правильному пути. Нельзя хвататься за все, что есть. К сожалению, приходится отказывать хорошим людям – я тогда честно пытаюсь объяснить, что не могу.
– Преимущественно где Вы выступаете, в России или за рубежом?
– Честно говоря, не считал в процентном отношении, сколько и как. Есть и в России концерты, есть и зарубежные. Мне кажется, пятьдесят на пятьдесят. В конце октября съездил в Екатеринбург, второй раз там уже был.
На самом деле, и я это понял сейчас – возвращаться куда-то второй раз – приятное чувство. Когда тебя там уже знают, и ты знаешь и зал, и публику. Потом я съездил в Челябинск и в Омск, играл сольные концерты. В следующем году надеюсь сыграть там с оркестром. В начале месяца был в Самаре, в середине – в Москве, так что в России играю много. И это очень хорошо.
Я от своих слов – что хотел бы сыграть в каждой филармонии России– не отказываюсь. Думаю, мне это удастся. На самом деле, мне нравится играть в России, потому что и публика у нас очень теплая, и принимает хорошо, и приятно играть даже в маленьких залах. Конечно, можно сказать, что не должно быть разницы для тебя, играешь ты в большом зале или в маленьком. Но ощущения все равно разные.
Я не имею в виду, что одно ощущение хуже другого. Просто другое. И очень приятно, когда ты приходишь в маленький зал, в котором помещается 200 человек, а он – полный. И ты стараешься для каждого человека играть. Я на самом деле очень благодарен каждому, кто приходит ко мне на концерт.
– В Вашем напряженном графике остается время, чтобы учить что-то новое?
– Иногда да, иногда нет. К примеру, в октябре было много концертов, в декабре гораздо меньше, да и сейчас в ноябре уже чуть полегче. Конечно, в такое время, когда есть возможность, надо учить новое. Тем более, новое уже запланировано, и установлено, когда надо играть.
– А кто устанавливает, что надо играть? У Вас есть возможность самому выбирать, или концертные организации диктуют программу?
– По-разному. Иногда я могу выбрать. Бывает, что сразу сообщают: нужно сыграть именно это.
– Слышала от молодых музыкантов, что в регионах концертные организации требуют исполнения, как правило, классических шлягеров. Кто-то хочет играть, например, Прокофьева или Вайнберга, а организаторы говорят – нам нужен первый концерт Чайковского и второй Рахманинова…И что делать в таком случае?
– Что делать? Я думаю, через несколько лет, я очень надеюсь, мы все сможем сказать – я буду играть только такую программу.
– В чем Вам видится смысл существования музыканта?
– Да… Это хороший вопрос. Заставил задуматься. В первую очередь я бы сказал, в чем точно не является для меня – я не хочу говорить ни про кого другого. Я не вижу себя в том, чтобы смысл существования музыканта заключался в следующем: играть везде, играть как можно чаще, под вуалью «нести искусство». Это не так.
Я уверен, что, если бы я играл каждый день, через некоторое время на сцене стало бы происходить какое-то автоматическое движение и ничего больше. В первую очередь, можно сказать, в общем-то, довольно избитую фразу: «донести смысл того, что хотел сказать композитор», потому что они – наши боги. Исполнителей, в первую очередь.
– Тем не менее, каждый раз это послание композитора выходит иным.
– И очень хорошо! Я считаю, это замечательно, что есть много разных мнений. И я очень надеюсь, что и композиторы так же считают.
– В чем же тогда смысл музыки?
– Чтобы слушатели после концерта выходили воодушевленные, чтобы в них внутри либо новое появилось, либо проснулось что-то живое, старое.
Дмитрий Маслеев. Фото – Ирина Шымчак
– А Вы могли бы жить без музыки?
– Сейчас точно нет. Более того, я бы на этот вопрос так же ответил, и когда я поступал в консерваторию, и когда мне было 16 лет. Уже точно нет.
– Вы учились у Михаила Петухова, который, в свою очередь, был учеником Татьяны Николаевой, Татьяна Николаева училась у Александра Гольденвейзера. Можете ли назвать себя продолжателем этой линии? Или Вы вобрали в себя опыт разных пианистических школ?
– Я был бы горд, если бы меня действительно назвали последователем этой линии. Но сам про себя не хочу говорить, именно в плане суждения – «кто я в обществе». В принципе, объективно вижу, что очень много мне удалось, к счастью, почерпнуть из педагогики Михаила Степановича Петухова. Я часто ходил на его концерты, слушал много записей, и точно могу сказать, что это на меня повлияло.
Мало того, я думаю, если бы кто-то сказал, что «этот пианист – ученик Нейгауза, на сто процентов, и никак иначе», я бы подумал – значит, что-то не так. Да, можно сказать: этот ученик продолжает традиции, тем не менее, сам по себе музыкант не должен быть просто учеником, у него должно быть что-то свое.
– Кого из пианистов нашего «золотого века» любите слушать? Есть любимые записи?
– Я бы, наверно, назвал Марию Юдину. Не знаю, удивил вас мой ответ или нет… Должен признаться, что я не так много и слушаю.
– Времени нет или просто не тянет?
– Сейчас, к сожалению, и времени нет. Вот у меня появился – подарили добрые люди – юбилейный бокс с записями Святослава Рихтера, который «Мелодия» выпустила к его 100-летию.
– Ого, Вы – обладатель исторического рихтеровского бокса?
– Да, он потрясающий! К моему великому сожалению, не удается найти время, чтобы объять весь этот труд. Сделан он очень интересно – к примеру, на одном диске записан один и тот же концерт, который Рихтер играл в разные дни, и полезно послушать, а чем отличается одна версия от другой?
Хорошо, что они так придумали. К сожалению, времени у меня недостаточно, чтобы прослушать действительно все.
“Мелодия” выпустила на пятидесяти дисках исполнения Святослава Рихтера
– Но, когда Вы учились, слушали записи великих пианистов?
– По-моему, целенаправленно я начал слушать только в Новосибирске. И опять же, слушал то, что было под рукой. А что на меня такое впечатление произвело? Я сейчас правду скажу, не буду лукавить, хотя это и будет выглядеть так, как будто я специально, но я назову имя своего педагога.
Когда я учился на первом курсе консерватории, Михаил Степанович подарил мне диск, даже несколько дисков, а у меня еще и CD-плеера-то не было! Не на чем было слушать. Я одолжил у друга плеер и слушал эти диски, а это были записи произведений Листа. На меня они произвели действительно очень большое впечатление. Огонь внутри загорелся, что надо так же…
– Листа играть?
– Надо так же впечатляюще (улыбается). Чтобы игра производила впечатление, и не только в плане техническом, а отклик находила. Как у меня тогда. И я всем друзьям своим предлагал послушать отдельные произведения с этого диска. Еще я любил слушать записи с Алексеем Султановым. Султанов, когда мы учились, был для нас отдельной фигурой.
– Что Вас сформировало как музыканта?
– Поскольку это был очень, очень медленный процесс, который продолжается до сих пор, я даже не могу сказать.
Каждый этап – а начал я очень издалека (не так, как сейчас в ЦМШ или Гнесинке в шесть лет), как бы он ни проходил, приносил какую-то пользу. Но в целом, конечно, окончательные и наибольшие изменения произошли все-таки в консерватории.
В первый раз я окунулся в настоящую музыкальную атмосферу по приезде в Новосибирск, а до 14 лет я учился в Улан-Удэ. Да, сейчас там музыкальная жизнь, безусловно, есть, филармония функционирует, и концерты проводятся, но, к сожалению, в моем детстве либо это все проходило мимо меня, либо было не так активно, но факт остается фактом. Да я и учился не в музыкальной школе, а в музыкальной студии при общеобразовательной школе. Не в ЦМШ, да.
Поэтому, когда я приехал в Новосибирск, а там все вокруг – музыканты, играют на разных инструментах, и оркестр есть, я удивился, насколько в плане творчества отличалась эта атмосфера. Именно творческая атмосфера в Новосибирске была на ином уровне.
– Вам повезло, что Вы попали именно в Новосибирск. Там действительно уникальная среда – какой-то инкубатор талантов: школа-десятилетка – консерватория – филармония.
– Это правда! Я там не был девять, или десять лет, и вот в марте этого года слетал. Ой, как было хорошо…
Потом второй такой вот восторг – ааах! – был, когда я приехал в Москву. В первый раз (а мне было 15-16 лет), когда я увидел на афише знаменитые имена, я подумал: как же так, они каждый день здесь бывают и играют! Я был просто поражен.
И, конечно, с первого курса, когда можно было пройти на концерт по студенческим билетам в Большой зал консерватории (надеюсь, что до сих пор так) каждому первокурснику, особенно не москвичу, я ходил при каждой возможности.
– С того времени изучили Москву, есть любимые места?
– На самом деле лучше всего знаю район Москвы от общежития до консерватории.
– Вы жили в общежитии на Малой Грузинской?
– Да, конечно, там. И к сожалению, как раз сейчас моя комната, где я восемь лет прожил, скоро перестанет существовать. Общежитие сносится. И «мое» общежитие останется только в памяти.
Весь этот район я прекрасно знаю. Что касается других… Царицыно, когда я в первый раз туда поехал, честно говоря, меня удивило. Такое красивое место, и совсем рядом, в черте города. А мое любимое место? У консерватории, наверно, самое знаменитое – «фермата». Мы там часто «зависали».
– Да Вы романтик! Как думаете, какой композитор Вам подходит по темпераменту больше всего? Не случайно все больше играете Листа, Рахманинова?
– Не так, чтобы больше, но, наверно, скажу, что какие-то произведения Листа у меня получаются.
– А почему получаются?
– Я не знаю, почему. Они просто получаются (улыбается). Мне очень комфортно играть Листа. Но не все его произведения, хочу заметить. К примеру, когда я играл Шуберта-Листа (конечно, я понимаю, что это – в обработке), для меня это был как будто другой композитор. Можно сказать, что не все его произведения мне подходят. В каких-то я чувствую себя свободно, какие-то нужно больше поучить.
Дмитрий Маслеев. Фото – Дмитрий Маслеев
И еще мне нравится играть русских композиторов. Вот, допустим, пьесы Чайковского 72 опуса, которые я сейчас активно учу (и когда же я их доучу…). Потрясающие. Но в них надо погрузиться, чтобы очень свободно себя в них чувствовать.
– Вы долго учите новые произведения?
– Я видел и знаю людей (и я им безумно завидую), которые учат гораздо быстрее, чем я.
– Бывает так, что после искреннего увлечения каким-то композитором охладеваете к нему?
– Наверно, это больше касается произведений, особенно, если долго играю что-то. Думаю, не только у меня может такое чувство возникнуть – либо пресыщения, либо того, что надо остановиться, чтобы потом вернуться через некоторое время. Может, даже через очень длительное время. Но к конкретным композиторам это не имеет отношения.
– Первый концерт Чайковского сколько раз играли, не помните?
– На удивление. не так много. И каждый раз в нем можно найти что-то иное. Мне нравится иногда играть по-разному. Вот возьму и сыграю где-нибудь не абсолютно традиционно, но вдруг захочется что-то изменить, и я себе это позволю.
– А оркестр как на это реагирует?
– Иногда поддерживает (смеется).
– Вам больше нравятся сольные выступления или с оркестром?
– Если бы Вы меня спросили до 20 октября (когда у меня все выступления были с оркестром), я бы ответил – конечно, с оркестром. А сейчас я играл сольно, поэтому могу ответить, что мне больше нравятся сольные выступления.
Я действительно переключаюсь, настраиваюсь. Но, когда все постоянно меняется, так, что идут одна за другой: сольная программа – концерт с оркестром, потом опять сольная программа и еще один концерт с оркестром, я уже чувствую себя не совсем комфортно.
– Вам не кажется, что пианист больше раскрывается все-таки в сольном выступлении?
– Я понимаю, почему жанр концерта с оркестром очень популярен, тем не менее, так же прекрасно понимаю, почему профессионалу, чтобы понять артиста, нужно обязательно сходить на его сольный концерт. Почти полтора или два часа один человек должен удерживать внимание публики, быть ей интересным, а спрятаться не за кого…
Вот, у меня родился правильный ответ. Я недавно играл в Большом зале консерватории, рапсодию на тему Паганини Рахманинова (19 октября в день рождения Эмиля Гилельса, с оркестром под управлением Павла Когана – прим. И. Ш.) и 8 января буду играть сольный концерт там же. Но, если сравнить эти два концерта, конечно, сольный концерт для меня весомее. По крайней мере, я считаю, что в Москве для меня это будет важнейший концерт.
– Меняются ли Ваши пристрастия в музыке?
– Могут меняться, конечно. Но, опять же, к сожалению, я сейчас не так мобилен, чтобы сразу выучить по принципу: услышал, понравилось, выучил, сыграл. У меня нет на это времени. Могу только построить какой-то долгосрочный план. Список того, что я бы хотел сыграть. Мою копилку.
– И что бы вошло в эту копилку, если не секрет?
– Она очень большая. И меня уже даже не радует…Сейчас не буду говорить, потому что надо выучить.
– Но все-таки, что мечтаете сыграть?
– Из того, что точно скоро будет, по принципу – «ну как же без этого» – это Третий концерт Рахманинова.
Из того, что почему-то нигде еще не получилось играть, есть такая уникальная вещь, как концертная обработка Испанской рапсодии Листа, которую сделал Михаил Петухов для струнного оркестра и фортепиано. Она есть на том диске, о котором я Вам говорил. И это просто потрясающе. В таком составе, к сожалению, я ее ни разу не играл, хотя, казалось бы..
Цфасмана, например, его сюиту. Есть много произведений, которые составляют базис каждого музыканта. Это и концерты с оркестрами, которые просто необходимо выучить.
– Необходимо – это одно. Но есть же что-то, что Вас манит, тянет к себе?
– Пару вещей я Вам уже назвал. Хотя те произведения, которые необходимо выучить, но они мне на душу совсем никак, я и не буду играть. Несмотря на возгласы – «а как же так?».
– Недавно в Казани вы записали Второй фортепианный концерт Шостаковича с оркестром Республики Татарстан и Александром Сладковским…
– Да, записали. Ой, как я был рад, что меня туда пригласили! Я специально выучил этот концерт.
– И как все прошло?
– Очень волнительно было, я ведь до этого и не записывался никогда, да еще и с оркестром. Но, к счастью, с симфоническим оркестром Республики Татарстан и его художественным руководителем, главным дирижером Александром Сладковским я в прошлом сезоне уже выступал. И сотрудничать с ними было очень приятно.
До этого я один раз с ними играл в Санкт-Петербурге Пятый фортепианный концерт Бетховена, в Казани сыграл Второй рахманиновский концерт, и вот мы записали Второй Шостаковича.
Дмитрий Маслеев: “Меня сформировала русская исполнительская школа”
– Точно, Вы же в этом году открывали «Белую сирень» в Казани у Сладковского.
– Да-да. И запись прошла очень плодотворно, мне понравилось. На самом деле я получил большой опыт, как банально бы это ни звучало. И там с нами работал потрясающий звукорежиссер, Владимир Рябенко. Скоро этот тройной диск со всеми инструментальными концертами Шостаковича должен выйти на «Мелодии». Я даже слушал запись.
– И как бы Вы оценили?
– Мне понравилось, как звучит оркестр, как сделана звукорежиссура. Честно, я испытал удовольствие, когда послушал запись. Надеюсь, мне удастся послушать записи и всех остальных концертов, потому что, естественно, пока я слушал только свой.
–Вы записывались как раз тогда, когда в Казани была жуткая жара?
– Ой, да. Было жарко. В здании отключили все кондиционеры, чтобы была тишина. Ну, что поделать, надо было, терпели.
– Говорят, Вы очень быстро записались?
– Нам удалось за три часа. Сначала записывался Лукас Генюшас, с Первым фортепианным концертом, потом я. Три часа, за полсмены. И потом я еще дописывал свою каденцию.
Шостакович XXI века – родом из Казани
– До этого, по Вашим словам, Вы и не записывались никогда? У Вас нет ни одного диска?
– Так профессионально – нет. Я очень долго запрягаю (улыбается). Меня уже многие спрашивают, когда же. Несмотря на то, что есть материал, я пока не хотел записывать диск.
В прошлом году так получилось, что не было подходящей программы, а в этом целенаправленно для моего сольного концерта была составлена программа, которая показывает много стилей: Скарлатти, Бетховен, Рахманинов, Прокофьев, Лист. И я почему-то не захотел делать диск, такой разный.
Для концерта разнообразный репертуар – это хорошо. Но мой первый диск будет состоять из опуса одного композитора. Мне было бы очень интересно сделать монографическую программу.
– Вы уже решили, кто это будет?
– Конечно. Чайковский, 18 пьес для фортепиано, 72 опус. С божьей помощью, я надеюсь, это все состоится.
И опять скажу не мои слова. Михаил Васильевич Плетнев говорил про 72-й опус:
«Здесь весь Чайковский. Я бы назвал это музыкальным дневником».
Но пока еще говорить об этом рано. Это произойдет не в ближайшие месяцы, к сожалению, тем не менее, это будет. Пожалуй, не буду зарекаться. Но я очень этого желаю.
– Когда Вы находитесь на сцене, ощущаете энергию зала? Позитивная она или отрицательная? Принимает ли публика музыку, которую Вы даете, или нет?
– Хороший вопрос. В принципе, наверно, какой-то разницы не должно быть изначально. Есть ты, рояль, композитор и произведение. Это идеальный вариант. Но, конечно, есть какие-то внешние моменты, поскольку все мы люди, и влияние обстоятельств неизбежно. Я всегда по-разному это ощущаю.
Например, очень воодушевляет и даже высвобождает, когда после первого сыгранного тобой произведения чувствуешь теплый прием у публики. И тогда сразу ощущаешь себя свободнее, ведь, когда выходишь, все равно тебя держит напряжение – что и как будет.
Опять же, как я раньше говорил, приятно бывает играть в небольшом камерном зале. И сам зал влияет, конечно, потому что играть в новом отстроенном зале на две тысячи человек либо в Большом зале консерватории – это разные вещи. Особенно для меня, воспитанника Московской консерватории. С Большим залом очень много связано…
– Помню, как год назад вместе с другими лауреатами конкурса Чайковского Вы открывали сезон в Московской консерватории как раз в Большом зале. Вы тогда вышли на сцену очень уверенно и легко. Как к себе домой зашли.
– Да-да, помню. Мне тогда за час до концерта сказали, что надо кого-то еще заменить, и пришлось увеличить по времени свое выступление, я и набрал каких-то пьес…
– Вы тогда спокойно и вдохновенно отыграли свою часть.
– Да? Наверно, я очень хорошо маскируюсь, потому что иногда в душе, сами знаете, может происходить что угодно. А внешне – полная расслабленность.
– Возвращаясь к вопросу про публику. Если Вы чувствуете, что публика не воспринимает произведение, что оно им чуждо? Такое тоже бывает?
– Да, бывает (грустно).
– То есть в такой ситуации Вы больше для себя играете?
– Да. Получается, для себя. Когда выходишь на сцену, ты видишь и чувствуешь зал, но, к счастью, мы, пианисты, в зал не смотрим. Мы смотрим на клавиатуру, на инструмент.
Можно вообще отгородиться от всего, что происходит в зале, от того, что кто-то подходит, у кого-то телефон мобильный звонит… Я этого не замечаю, хотя иногда это мешает. Особенно когда вдруг становится заметным. Иногда я прямо отгораживаю себя от всего и остаюсь «как бы наедине» с инструментом.
– Звонки мобильного действительно мешают?
– Не столько звонки мобильных мешают! Скорее, они меня не очень раздражают, потому что не часто бывает, чтобы звонок мобильного продолжался пять минут кряду. Ну, прозвонит у кого-то, а я буду дальше играть.
Раздражают люди, которые могут подойти прямо к сцене, к тебе, и начинают фотографировать. И боковым зрением видно какое-то движение. Вот это может отвлечь.
Эволюция толпы: поиски взаимного уважения, или как вести себя на концерте
– Ой, я ведь тоже фотографирую, каюсь…Но не подхожу близко и всегда на forte нажимаю спуск затвора.
– Не буду называть город, был такой случай, когда один человек вдруг начал со вспышкой меня фотографировать. Ну, ладно бы один раз. Так нет, подряд, сразу несколько. И это было как-то уже совсем не по-человечески. Да и со стороны слушателей такое поведение фотографов воспринимается плохо.
Это очень заметно во время классических концертов и в театре. Когда что-то происходит в зале, а ты сидишь как зритель или слушатель, и думаешь: “О, господи, это катастрофа”. Мое внимание как слушателя сразу задевается. Скажу честно, мне больше мешают звонки и все остальное, когда я в зале нахожусь как зритель или слушатель.
– Вы упомянули, что в театре бываете. А куда ходите и как относитесь к другим жанрам искусства?
– Я был в театре довольно давно, месяцев пять назад. Ходил в Музыкальный театр имени Станиславского и Немировича-Данченко. Но там не звучали телефоны, публика была хорошей. К сожалению, я не так часто хожу в театр, но тогда получил огромное удовольствие.
– И что смотрели?
– «Сказки Гофмана» Оффенбаха. Мне очень понравилось. Но с моим графиком тяжело куда-то выбраться, если играть каждый день и еще учить что-то новое. Вокруг столько интересного, даже если брать только искусство – это и театр, и книги, и кино.
Я пока не готов сказать, что в моей жизни оставляю только музыку. Все-таки я хочу «питаться» не только этим. Поэтому для меня совершенно не самоцель быть занятым каждый день в плане выступлений.
– Вы еще и фотографией, говорят, увлекаетесь?
– На очень и очень любительском уровне. Совершенно непрофессионально, тем не менее, меня это очень захватывает. Я много читал теорию, и занимался этим.
– Любите гулять-бродить просто так с фотоаппаратом в руке?
– Раньше я часто так и делал. Особенно в поездках. А сейчас поездки получаются довольно напряженные: отель – концертный зал – отель – аэропорт. Раньше удавалось узнать город, сейчас это не так часто происходит. Но, когда происходит, я с удовольствием гуляю и получаю огромную порцию эмоций и впечатлений. Это очень важно.
– Что произвело на Вас впечатление в последнее время?
– Наверно, все-таки фильм. Но это, опять же, было довольно давно. Я смотрел «Список Шиндлера» и помню, что ком в горле весь фильм стоял. По крайней мере, это из последнего, что произвело такое впечатление на меня.
В плане книги? Чтение книги очень растягивается, кино можно посмотреть за два, три часа, и концентрированно получить все эмоции, а книгу читаешь не залпом, времени же нет. Читаешь, к сожалению, урывками. И воспринимаешь все на каком-то иррациональном уровне.
– С какими людьми Вы предпочитаете общаться?
– Сейчас мне приходится много общаться с незнакомыми людьми. Хотя я не особо отличался, да и не особо отличаюсь, разговорчивостью с незнакомцами.
Больше всего мне нравится общаться с друзьями, которых я знаю очень давно. Приходится учиться коммуникабельности. Все телевизионщики с канала «Россия-К» уже знают, что я не люблю на телевидении давать интервью. Но надо.
– После конкурса Чайковского заметили какие-то изменения в своем характере? Вы стали более открытым, или уверенным? Или Вы были уверены в себе и раньше?
– Ну что Вы, я был очень неуверенным. И стал ли я более открытым, я тоже не уверен (улыбается). Я очень много времени провожу один. И с инструментом. Мне очень комфортно быть одному.
Раньше, может быть, я не мог бы сказать ни слова, да… Сейчас я стал более открытым. Когда это необходимо, или у меня хорошее настроение.
Да, пожалуй, я более уверенно себя чувствую. Но внутри все равно – сомнения. Это никуда не уходит. Слишком большая уверенность легко может перерасти в самоуверенность, и я считаю, что это – совсем нехорошо.
– Да, Вы правы. Когда человек становится слишком уверенным в себе и в своих возможностях, наступает стагнация в развитии. Не случайно же еще Анатоль Франс заметил, что «сомнение – привилегия интеллекта». А в какую сторону Вы бы хотели дальше развиваться? Исполнительскую или, может, педагогическую?
– Когда я участвовал в XV Международном конкурсе им. П. И. Чайковского, у меня не было опыта концертной жизни, а ведь в конкурсах такого уровня, как правило, принимают участие уже состоявшиеся исполнители, которые раньше вели концертную деятельность.
Можно сказать, что концертную жизнь я начал только после победы на конкурсе. И она мне совсем еще не надоела (улыбается). Я могу лишь надеяться, что в течение какого-то времени это будет интересно мне, в первую очередь, и публике, и я буду востребован. И через несколько лет, и пять, и десять, концерты в моей жизни будут.
Что касается педагогики, я считаю, у меня не так много опыта накопилось, чтобы учить студентов консерватории. Я не так давно окончил ее сам. Да, я давал несколько мастер-классов, в прошлом году, и мне было интересно работать со студентами колледжа. А для работы с детьми нужны особые знания.
Большая честь всем педагогам, которые учат детей абсолютно неизведанным движениям. Это не значит, что студентов колледжей легче учить. Наверно, у меня есть частичка какого-то опыта, чтобы им дать. Так что, возможно, через какое-то время, совершенно не отрицаю, какую-то часть моей жизни будет занимать педагогика.
– А в Вашей жизни кто был самым главным педагогом?
– Немного дополняя один из первых вопросов, хочу сказать, что на каждом этапе учебы и жизни у меня было несколько педагогов, и каждый из них внес тот вклад, который, я считаю, был незаменим и необходим.
И, продолжая ответ на этот вопрос, конечно, мне очень много дал мой консерваторский педагог, который меня учил и продолжает учить – Михаил Степанович Петухов. Эти восемь лет, проведенные мною в консерватории с Михаилом Степановичем, и были самыми плодотворными, самыми насыщенными.
– Вы продолжаете с ним встречаться, он слушает Вас?
– Конечно, не так часто, как раньше. Во время учебы мы постоянно были на связи.
– И все-таки, что самое главное дал Вам Михаил Степанович? Ведь каждый педагог своему ученику передает как бы частичку себя. Если это, конечно, настоящий педагог.
– Скорее, все эти восемь лет он не только меня учил. Он воспитывал творческий вкус, опосредованно через прослушивание его любимых артистов и музыки, например, записи оркестра Тосканини. И говорил – «У кого надо учиться пению на фортепиано? У вокалистов».
Для него примером потрясающего пения (и я полностью разделяю его мнение) был тенор Николай Гедда. Он-то ходил на его живые концерты, а я только в записи мог слушать. Линия движения голоса у Гедды настолько естественная, что, кажется, перед ним нет абсолютно никаких преград, полная свобода исполнения. Как будто человек родился с этим. Заслушаться можно. И это ощущается даже в записях. Представляю, какое впечатление пение Гедды производило вживую!
И я бы хотел сходить на живой концерт Рихтера, потому что не раз слышал, что концерт Рихтера в записи и живой концерт Рихтера – это совершенно разные вещи. Но, увы…
С другой стороны, немного уклонюсь от темы, существует такое мнение, что, к примеру, у Листа нет записей, и это хорошо, потому что иначе у некоторых людей возникло бы свое «особое» мнение. Что «великий Ференц Лист не так хорошо на самом деле играл».
А если бы послушать, как Бетховен или Моцарт играли? Это ведь очень интересно. К счастью, остался Лист во впечатлениях, записанных словами.
– А Вы бы, например, Шопена хотели послушать? Как думаете, какое впечатление он бы произвел на Вас?
– Кстати, это уже из серии вопросов «А с кем из композиторов вы бы хотели поужинать?». Дело в том, что лично я ни с кем из композиторов не хотел бы поужинать, но я бы каждого хотел послушать.
Говорить с ними – я был бы им неинтересен. Лучше послушать, конечно. Это было бы во стократ интереснее, чем любой разговор. Тем более, разговаривая, можно разочароваться.
– Но есть такая вероятность, что, и послушав, можно разочароваться? Вдруг бы Вам не понравилось, как Лист играет?
– Зато у меня было бы творческое знание. А, просто разговаривая, можно в персоне разочароваться. Я бы этого совсем не хотел.
Михаил Плетнев: “У Бетховена я бы спросил, как нужно играть его музыку”
– Дима, Вы росли далеко от столиц. По собственному опыту, как думаете, есть ли шанс пробиться к известности, сделать мировую карьеру талантливому ребенку из провинции?
– Наверно, тяжело сейчас пробиться, но возможно. С другой стороны, я знаю много музыкантов, которые родились не в Москве, а, допустим, в Красноярске, и стали настоящими творческими людьми.
Наверно, присутствие интернета в нашей жизни что-то сделало проще. Если есть желание, какой-то поток знаний можно получить свободно и в провинции, он доступен не только в крупных центрах. Хотя, конечно, ничто не отменяет роль педагогов.
В провинции в музыкальных школах, колледжах работают замечательные педагоги, которые, несмотря на маленькую зарплату, отдают себя целиком своему делу, крайне преданны своему призванию. Памятники таким людям надо ставить. Они не относятся спустя рукава к детям.
Какое-то время я работал в Казани, в музыкальной школе (Казань, конечно, это далеко не провинция), и педагоги там – самоотверженные, либо вдохновители, либо зачинатели. К примеру, в Казани уже давно, года четыре назад, появился молодежный симфонический оркестр, состоящий из детей и подростков. И в большей степени это заслуга педагога Светланы Геннадьевны Лось.
Я с ней работал, и я был свидетелем, сколько сил и труда ей это стоило. Она продолжает очень вдохновенно этим заниматься… И ведь это совершенно не единичный случай. И в Улан-Удэ это есть. И в Красноярске, и в Иркутске.
– Можете ли Вы позволить себе на данном этапе жизни оставаться самим собой?
– Я надеюсь, я сейчас такой, какой я есть на самом деле. А что меня может изменить?
– Как что? Ваша слава.
– Для меня это скорее негативный фактор. Появляются мысли, что это плохой груз ответственности. Нужно понимать, что, когда люди чего-то конкретно ждут, эти ожидания могут оказаться либо завышенными, либо заниженными. Резюмируя, я совершенно не стремился к тому, чтобы быть знаменитым.
– Что-то вроде «быть знаменитым некрасиво»?
– Да, именно. Может быть, многие люди меня не поймут (как так? что вы такое говорите?), но мне это не особо нравится. Зато дает возможность участия в концертах, которые у меня сейчас появились. И я не готов от них отказаться. В общем, есть как положительные вещи, так и вещи, которые мне могут не нравиться. Хотя некоторым бы они показались, наоборот, хорошими.
– О чем Вы мечтаете?
– Эх (тяжкий вздох). У меня даже нет мечты, которая бы занимала весь мой разум, чтобы она постоянно крутилась в голове.
– С какими мыслями обычно по утрам просыпаетесь? Предвкушаете наступающий день?
– Предвкушаю обычно день, когда ложусь спать. А вот утром все немного по-другому (смеется).
– Вы, наверно, сова?
– Я пассивная сова. Я очень люблю вечер и ночь, тем не менее, особо работать по ночам не люблю.
– Конечно, пианистам по ночам работать противопоказано. Жалко соседей.
– Согласен. Хотя в Италии у меня был 24-часовой режим. Но это неправильно. Если бы в сутки было, допустим, 27 часов, мне было бы намного удобнее (смеется). Тогда я мог бы каждый день чуть дольше спать и чуть больше работать дальше, сдвигая каждый день.
На острове Комо я жил один, и вообще там нечего было делать, кроме как ходить в школу и заниматься. Я и занимался до поздней ночи. А вокруг не было ни души… Но сейчас вспоминаю об этом, как о плодотворном и хорошем времени.
– Ну, тогда вам в рахманиновскую Ивановку надо, к Александру Ивановичу Ермакову, он любит ночные концерты устраивать, и там можно хоть целый день заниматься… Да и есть на чем.
– Значит, надо, да.
На Тамбовщине появился уникальный рояль
– А вообще любите путешествовать?
– Да, очень.
–В этих путешествиях выбрали для себя зал, в котором хотели бы выступить?
– Для себя я понял, что, как у меня нет самоцели играть каждый день, так нет самоцели и выступить в каком-то знаменитом зале. Несмотря на то, что у меня в календаре запланировано выступление в зале, который должен внушать шок и трепет. И я говорю сейчас не про Карнеги-холл (улыбается). Он-то будет внушать и шок, и трепет. Разговор у нас о Европе.
Наверно, мой ответ – нет. У меня нет сакральной мечты сыграть в каком-то намоленном зале. Но, как бы то ни было, когда оказываешься на сцене, где выступали знаменитые старые мастера, невозможно не ощутить особое волнение.
Беседовала Ирина Шымчак. Опубликовано в PianoForum, №4 (2016)
Об авторе