Александр Рудин
— Александр Израилевич, вы смотрите новости?
— Ой, нет. Я делаю так, как советовал профессор Преображенский.
— «Не читайте до обеда советских газет»?
— Да, потому что газеты сейчас опять советские. Есть, конечно, более или менее приличные. Завтра еду на экскурсию, полистаю что-нибудь в самолете, — если есть выбор, то возьму, может быть «Независимым». «Коммерсантъ» стал очень медленный. А другие газеты — не дай бог, не.
— Если я правильно помню, у вас хорошие отношения с Турцией…
— Не то, что просто хорошо! Я утром там, и это еда!
— Интересно!
— В предстоящем сезоне — юбилейная дата моего романа с Турцией. У нас долгая история с этой страной. Из-за этого я решил сыграть концерт турецкого классика Ахмеда Сайгуна. Это действительно очень известный композитор, учился во Франции. Я делаю это в городе Измир. Очень красивая, трогательная, иногда музыка. Большой концерт, настоящий, трехчастный, трудный для оркестра.
— В Москве будет играть?
— В Москве, а раньше это было никому не нужно, а теперь сомневаюсь.
— Может, наоборот, это было именно настоящее?
— С удовольствием! Существует ряд работ, которые я сделал в Москве. Но, к сожалению, у меня нет ни упорства, или положения, чтобы убедить филармонии, дайте мне играть, что хочу: Концерт Сайгуна, Первый концерт Хиндемита 1915 г. его дипломной работы. Или Концертную симфонию Энеску. Вся эта прекрасная музыка не звучит. Я не могу играть на виолончели, к сожалению, «Реквием» Моцарта. И я не хочу. Вот и ответ.
— Когда вы дирижируете симфонию Пярта, посвященную Ходорковскому, или взять на ежегодных вечер памяти Политковской ты это делаешь по дружбе или так вы проявляете свою гражданскую позицию?
— И то, и другое. Что касается Пярта, это всегда связано с очень хорошими музыкантами, с Алексей Борисовичем Любимовым. А я стараюсь не пропускать концерты с ним тогда, когда я могу сыграть. Между прочим, я люблю Пярта. И — да, это частично была и гражданская позиция тоже. Но это не единственная причина, по которой мы несем ответственность за эту симфонию. Мы, кстати, играл ее два раза, в Москве — впервые в Рахманинова, а во второй раз в Большом зале; второй раз, мне кажется, играли лучше. И оба исполнения, естественно, прошли на освобождение Ходорковского из тюрьмы. Больше, насколько мне известно, никто у нас в стране за Четвертую симфонию Пярта не принимал.
— Если бы не это, посвящение на титульном листе партии, что эта музыка интересна сама по себе?
— Это было бы интересно в любом случае, потому что интересно, ее автор — безусловно. С другой стороны, внимание на то, что она провоцирует, связанные с внемузыкальной сфере. В ней есть несколько действительно трогательных, щемящих мест. Это лирическая, в ней много личного. Я должен признать, что очень часто бывает, что даже в избранных писаниях есть какие-то эпизоды — и в Бетховене, и в Моцарте, которые из-за отсутствия зрелости или образования не всегда понимаешь. То же самое относится к 4-й симфонии Пярта. Да, есть эпизоды, которые были не до конца понятны, но в целом работа красивая и достойная.
— А в «Вариациях на тему рококо» Чайковского для вас остались странные места?
— Тайного там ничего нет — напомню, я играю в оригинальную версию, которая именно в смысле формы для меня очень логична, понятна и прозрачна. И гораздо более оправдано в смысле архитектоники, чем то, что играют нормально (версия Фитценгагена).
Я считаю, что это перл виолончельного репертуара, просто очень хорошая музыка. Ничего больше там нет абсолютно. Хотя форма изменения — это не моя любимая, а не та, которая мне хорошо дается. Я чувствую себя в этой композиции, достаточно свободно и комфортно. Мне кажется, что я его понимаю. А что бы сказал автор — не знаю. Может, он сказал: «черт знает, что делать с моей музыкой! Чтобы я тебя больше не слышал».
— Если бы Чайковский посмотрел запись с юбилейного концерта Госоркестра, где вы делитесь сольную партию в «Рококо» с Александром Князевым, что бы он сказал?
— Я не знаю, что сказал бы Чайковский, но я знаю, что сказал бы: мне стыдно, что я пошел на поводу Горенштейна и согласился на этот цирк. Это был эксперимент гораздо более сомнительно, чем то, что мы делали две недели назад с балетом. Потому что музыка «Вариаций» в общей педагогике, в ней есть стиль танцев дивертисмента, игры. А то, что два человека одновременно играл один трек, а совсем по-другому, просто как лебедь и рак без щуки, это рассказ не украшает. Я честно скажу — мне стыдно, что я на это пошел.
— Мне кажется, что наш виолончельный мир делится на сторонников Рудина и сторонников Князева. Это ваш бывший соперник конкурсов Чайковского и в каком-то смысле антагонист. Однако, как взаимодействие, как разделили мнение?
— Дело в том, что мы с Сашей Князевым учились в одном классе в течение многих лет в Гнесинской школе. Мы не друзья, но когда встречаемся случайно, или, бывает, выступаем в одном концерте — как-то очень хорошо общаемся, по-человечески мы не имеем никакого антагонизма. И, насколько я знаю, его никогда не было. Разделять мнение нам было очень просто. Там такая прозрачная вопросно-ответ на конструкция, что быстро договорились: «вот вы начните, а я тебе отвечу, а ты заканчиваешь».
У нас был подобный опыт миллионов лет назад, в 1977 году. Это был всесоюзный конкурс, то можем ли мы обыгрывали программу перед конкурсом Чайковского — в общем, мы оказались в Казани, в десятилетке, и точно таким же образом делили с Князевым сонату Локателли. У нас никогда не было проблем с тем, что кто-то хотел себе взять больше или лучше, или больше. Другое дело, что мы исповедуем, конечно, диаметрально противоположные интерпретации и подхода к музыке — это опять вопрос «а что бы сказал композитор?».
— Александр Израилевич, вы слышали о дуэте 2cellos?
— Это, на мой взгляд, какие-то наши ребята, да?
— Наверное, вы имеете в виду RockoCo Дана Калинского. 2cellos — это ребята из Хорватии, которые играют переложения рок-музыки на виолончелях, у них оказался очень успешный проект.
— Нет, этого я не знаю. Мне кажется, что есть много виолончельных ансамблей, в частности, известный квартет Apocalyptica, о котором я думаю, все тоже слышали. В Apocalyptica игра Эйно Топпинен — отличный парень, отличный виолончелист, я делал с ним, когда он работал в Хельсинки, тоже сто лет назад. С удовольствием вспоминаю наше общение на каких-либо семинарах, уроках.
Я лично этот жанр не люблю, а в смысле продвижения этот инструмент дает очень много. И уже на улицах люди, видя виолончель в чехле у меня за спиной, говорят: это виолончель. Раньше говорили, что труба или даже арфа. А сейчас стали учить. Я думаю, что это связано, в частности, с такими ансамблями.
— В моем контрабасе тоже часто признают именно виолончель. Но самый экзотический случай был в Петровском парке, недалеко от стадиона «Динамо». Только закончился матч, из кустов выползла пара пьяненьких подростков-болельщиков. Один ткнул другого в бок: «Смотри, Колян, какой игрок!»
— Плеер! Может быть, они отчасти правы — на контрабасе ведь можно просто проиграть какие-то произведения от начала до конца.
— В одном из интервью вы говорите, что нас постоянно сопровождает «страшный, агрессивный звуковой фон, который нельзя назвать музыкой». Не добавляют ли эти чудесные ребята, ступая по пути, популярной музыки, шоу-бизнеса, свой вклад в умножение зла?
— Это вопрос философский, конечно. Нужно ли нам столько шума, в том числе структурированных, даже так называемых музыкальных? Нас окружает по большей части то, что мы не нужны. Я уже не говорю о промышленных помех, шум большого города.
Вот я живу в Сокольниках, например, это очень зеленый район. Даже ночью, в два часа я выхожу на балкон: бесконечный гул заполняет все. Это ужасно. Люди, которые считают себя за музыкантов иногда: что слушают в свободное время, или, например, в машине, в такси?! Я этого не понимаю. Принято говорить, что во всех жанрах есть талантливые писания, но для меня не все виды одинаково ценны. Развлекуха разрушает наши уши, наш разум.
Для меня наиболее ценна музыка, которая делает чувство печали. Человек с концерта должен уйти с легкой грустью. Конечно, это не музыка, под которую хорошо пить пиво, можно запустить диск не очень громко…
Вы мне скажете: а вот как «Tafelmusik» Телемана и музыка Гайдна, которая была создана именно сопровождать еды? Не хотите это сказать, наверное? Не знаю, была другая эпоха, сейчас это воспринимаем по-другому. Я не готов ответить на этот вопрос. Мир стал так мал, так хрупок, мы знаем, что мир очень маленький. Мне кажется, мы должны быть очень осторожны (мы — те, кто производит шум, и вообще, так называемые продукты культуры), чтобы не допортить то, что уже точно испорчено.
— А ты пьешь пиво?
— Летом я пью, а зимой нет.
— А какую музыку при этом слушать?
— Если скажу честно, что когда я пью, я ем, я предпочитаю тишину и хорошую компанию. А, может, и сам.
— Приятного теме, если не возражаете, я вернусь на секунду к неприятной: после того, как уже упомянутого Горенштейна уволили из Госоркестра, которого называют одним из кандидатов на этот пост.
— Кто сказал? Я такого не слышал.
— Например, на OpenSpace было проведено голосование, в котором фамилия ее вместе с несколькими другими будущими дирижерами.
— Серьезно, да?
— Я к чему: как вы можете быть заинтересованы, чтобы управлять оркестром? Не только один концерт продирижировать, а также определить стратегии большого коллектива.
— У меня, вообще, практика, даже какой-то репертуар: я периодически дирижирую большими оркестрами. Есть вещи, которые репертуара оркестра, даже с добавками приглашенных музыкантов, не сыграешь гениально композиции Дебюсси или симфонии Рахманинова. Я это с удовольствием делаю. Во главе большого оркестра, мне бы, наверное, было трудно — в наших реалиях. У меня есть некоторые особенности, чтобы быть дирижером большого оркестра, за исключением административных. Потому что, к сожалению, нужно много времени и умения выбивать что-то. На самом деле, это и в нашем небольшом оркестре тоже нужны, но чем больше людей, тем больше проблем.
Я знаю одно: если бы я был руководителем большого оркестра, не было бы проблем с приглашением интересных артистов, солистов и дирижеров. Мне удалось сделать достаточно обширную программу для подписки. Видя иногда, как управляются оркестра, я думаю, что был бы не плохим руководителем — с творческой точки зрения, я имею в виду.
— Как звук и возможности Musica Viva соответствуют вашим исполнительским амбиции? Нужно ли смирять их и подлаживаться?
— Я не берусь за те дела, которые мы не можем поиграть. Мы делаем вылазки в раннеромантический симфонический репертуар: мы выполняем симфонии Мендельсона, Шумана и даже Брамса, однако, может быть, с небольшим добавлением струнных. И Чайковского играли. Мне как раз нравится возможность интерпретации симфонических произведений плотным составом, который, кстати, иногда предполагает оригинальные — в частности, в премьере Шестой симфонии Чайковского приняли участие небольшое количество строк.
И если такой мобильный коллектив, состоящий из очень играющих музыкантов, это понимание, это позволяет достичь очень хорошего результата. Я не лезу туда, где я просто не могу влезть с Musica Viva, а этот участок, который возможен, мы занимаемся. Может быть, но не всегда я доволен результатом исполнения, но мне нравится подход и идея.
— Как и у всех выдающихся художников, есть поклонники. Это умные люди, но они говорят о тебе легенды. Например, чтобы научиться сочинение, вам не нужно проводить долгие часы за инструментом. Вы наливаете бокал шампанского, выбираем ванну и, лежа в нем, пролистываете результат. А на следующий день уже прекрасно выполнять ее на репетиции. На сколько этот образ сибарита соответствует действительности?
— Я не учу партитуры с шампанским. Но я должен сказать, что мне в жизни очень повезло, конечно. У меня никогда не было никаких проблем с выучиванием текста, для меня, в общем, не было технических проблем, я все и всегда очень легко. Конечно, с возрастом это теряется, как и у всех людей.
Это и счастье, и несчастье. Счастье в том, что я никогда много не работал и много священных играл и даже, извини, играю почти с листа. Мне, конечно, очень стыдно, но такое случается. Сейчас уже память слабеет, поэтому я играю с листа — но не на память.
Но это меня испортило. И теперь, когда уже подступает неприятный старости, я чувствую, что в детстве недозанимался. И много чего не сделал. Мало я сделал. Я недореализовался. Если бы я был менее ленив человек, добиться гораздо большего. Не в смысле карьеры, а в смысле охвата музыкальных, и даже немузыкальных сфер. Я мог бы быть более интересной личностью. Сибаритских привычек у меня никогда не было, но лень была всегда. Это знают все близкие мне люди.
— Получается, что если вам многое легко дается, не ценим успех?
— Ты имеешь в виду успех у публики?
— И это в том числе.
— Я не верю хлопкам. Когда на концерт приходит очень много людей, есть в этом что-то подозрительное. Мне не нужно много людей в зале. И даже мне не всегда необходимо, чтобы все аплодировали. Иногда так бывает, что, как вы играете хорошо или даже очень хорошо — и это не вызывает никакой реакции. А иногда ты играешь, а не то, что плохо: более-менее нормально, и вдруг бешеный успех.
Я верю в атмосферу, которая иногда создается между исполнителем и аудиторией. Мне плевать на чьи-то отзывы и сам знаю, что у меня плохо. Иногда неприятно, что на наши проекты уделяют достаточно внимания — например, концертной организации или пресса. Тогда они чувствуют себя некоторые горькие ноты. Но ничего не сделаешь, такова жизнь. Жизнь сложна.
— Скажи нам, как в армии служили.
— К сожалению, не нашлось ни одного человека, который освободил меня от службы, несмотря на все лауреатства к этому времени у меня уже были. Я служил полтора года в команде противовоздушной обороны вместе с замечательным виолончелистом Суреном Багратуни, который сейчас живет в Америке. Мы с ним, можно сказать, спали вместе — на сене во время летних выступлений. Ну и играли вместе песни и танца.
Сначала нас отправили в программе, было довольно неприятно. Армия немного напоминала детский сад, в который никогда не ходил, правда. Но мне кажется, наверное, там возникают аналогичные ощущения. Теперь я не воспринимаю это как тяжелое время жизни. Хотя у меня много концертов полетело тогда, в частности хороших.
— А если, не дай бог, начнется война, можно сбить самолет?
— Наше руководство знало, что музыканты по-прежнему абсолютно никуда не годятся. У нас пару раз что-то нарисовал на уроке, но ясно было, что нас все равно возьмут в команду. Поэтому весь месяц, который мы провели в учебной части, подметали территорию.
Григорий Кротенко, «Кольта»
Об авторе